Чарльз Диккенс - Барнеби Радж

Ездил Джо всегда на старой серой кобыле. В уме мистера Уиллета-старшего крепко засела смутная идея, будто эта кобыла, если отправить ее на скачки, несомненно может получить какой-нибудь призовой кубок. Но кобыла никогда не пробовала своих сил на таком поприще, и вряд ли это было возможно в будущем, ибо ей было уже лет четырнадцать, а то и пятнадцать, она страдала запалом и потому шла очень медленно. Более всего выдавали ее возраст облезлые хвост и грива. Несмотря на эти мелкие недостатки, хозяин чрезвычайно гордился своей лошадью, и, когда Хью в тот день подвел ее к крыльцу, Джон удалился за стойку и в уединении своей лимонной рощи даже несколько раз громко засмеялся от избытка восторга и гордости.

— Да, вот это лошадка, Хью! — сказал он, когда, снова обретя душевное равновесие, появился на пороге. Красота! До чего ретива! Какая кость!

Костей без всякого сомнения было достаточно — это самое, должно быть, подумал и Хью, сидя боком в седле в ленивой позе и согнувшись так, что подбородок его почти упирался в колени. Не пользуясь ни свободно болтавшимися стременами, ни уздечкой, он разъезжал взад и вперед по зеленой лужайке перед домом.

— Смотри же, береги ее, парень, — сказал Джон, обращаясь на сей раз не к безмолвному Хью, а к своему сыну и наследнику, который появился на крыльце, уже совсем одетый и готовый в путь. — Не пускай ее вскачь. — Да мне это вряд ли удалось бы, отец, — отозвался Джо, безнадежно глядя на кобылу. — Ну, ну, пожалуйста, без дерзостей, сэр! — осадил его мистер Уиллет. — А чего тебе еще нужно? Тебе, пожалуй, и дикий осел или зебра покажутся слишком смирными? Ты хотел бы скакать на рычащем льве, не так ли? Помалкивай уж лучше!

Когда мистер Уиллет в спорах с сыном, истощив все свое красноречие, переставал задавать вопросы, на которые Джо никогда не отвечал, он обычно кончал свой монолог приказом Джо замолчать.

— И что только в голове у этого мальчишки? — продолжал мистер Уиллет после того, как некоторое время в сильнейшем изумлении таращил глаза на сына. — Заломил шапку набекрень, как настоящий разбойник! Уж не собираетесь ли вы пристукнуть виноторговца, сэр?

— Нет, — сказал Джо отрывисто. — Не собираюсь. Так что можешь быть спокоен, отец.

— Что за воинственный вид у этого шалопая! — не унимался мистер Уиллет, осматривая сына с головы до ног. — Каковы заносчивость и спесь, какая сердитая мина! И зачем это ты нарвал столько крокусов и подснежников?

— Букетик совсем маленький, — оправдывался Джо, краснея. — И, надеюсь, ничего дурного нет в том, что я захвачу его с собой.

— Хорош делец! — презрительно отчеканил мистер Уиллет. — Воображает, что виноторговцев интересуют цветочки!

— Ничего подобного я не думаю, — возразил Джо. Пусть нюхают своими красными носами бутылки и кружки. Цветы я везу Варденам.

— А мистеру Вардену, по-твоему, очень нужны твои крокусы?

— Не знаю, и, по правде говоря, мне это безразлично, — отрезал Джо. — Давай деньги, отец, и отпусти меня поскорее.

— На, возьми и береги их, — сказал Джон. — Да смотри, не очень торопись ехать обратно, дай кобыле хорошенько отдохнуть. Слышишь?

— Слышу, — ответил Джо. — Отдохнуть ей, конечно, понадобится.

— И не слишком роскошествуй в «Черном Льве», продолжал Джон. — Это ты тоже заруби себе на носу.

— А почему я не могу иметь свои карманные деньги? — уныло сказал Джо. — Почему ты против этого, отец? Всякий раз, когда ты посылаешь меня в Лондон, мне разрешается только пообедать в «Черном Льве», с тем, что ты сам заплатишь за этот обед, когда будешь в Лондоне. Неужели мне нельзя доверить несколько шиллингов? Зачем ты меня обижаешь? Не могу я спокойно терпеть такую несправедливость!

— Скажите пожалуйста! Он желает иметь свои деньги! — воскликнул Джон, словно не веря ушам. А что ты называешь деньгами — гинеи? Разве у тебя нет карманных денег? Разве, кроме денег на уплату дорожного сбора, я не отсчитал тебе еще шиллинг и шесть пенсов?

— Шиллинг и шесть пенсов! — сказал Джо с презрением.

— Да, сэр, шиллинг и шесть пенсов! В твои годы я и в руках никогда не держал и не видывал даже такой кучи денег! Шиллинг даю тебе на всякий случай — кобыла может потерять подкову и мало ли что еще. А шесть пенсов — это на развлечения в Лондоне. И советую тебе — поднимись на Монумент [35]и посиди — это самое лучшее развлечение. Там не будет никаких соблазнов — ни вина, ни женщин, ни беспутной компании. Сиди себе и думай. Так я развлекался в твоем возрасте.

Джо, ничего не ответив, велел Хью подвести лошадь, вскочил в седло и поехал со двора. Такой ловкий и смелый наездник заслуживал лучшего коня. Джон, стоя на крыльце, провожал их глазами (вернее — свою серую кобылу, на Джо он и не глядел) и только минут через двадцать после того, как ездок и лошадь скрылись из виду, он сообразил, что они уехали, медленно вошел в дом, и скоро уже сладко дремал за стойкой.

Горемычная кобыла, источник постоянных мучении Джо, плелась, сама выбирая дорогу, пока гостиница не осталась позади. Тут она, согнув ноги, как марионетка, неуклюже и топорно подражающая галопу, сразу прибавила шагу — опять-таки по собственному почину. Видимо, обычный маршрут всадника был ей хорошо знаком, и это-то побудило ее перейти на рысь и свернуть на 6оковую тропу меж изгородей, которая шла вовсе не к Лондону, а параллельно проезжей дороге и, пролегая в нескольких стах ярдов от «Майского Древа», в конце своем упиралась в ограду парка. В парке стоял большой старый кирпичный дом, тот самый Уоррен, о котором уже упоминалось в первой главе. Круто остановившись в рощице около дома, лошадь была явно очень довольна, когда всадник, соскочив, привязал ее к дереву.

— Стой тут, старуха, — сказал Джо, — а я пойду — узнаю, не будет ли каких поручений.

Предоставив лошади щипать чахлую травку, насколько ей это позволяла привязь, он вошел в парк.

Через две-три минуты дорожка привела его к самому дому, и он, прохаживаясь мимо него, беспрестанно поглядывал украдкой на окна, в особенности — на одно из них. Дом был мрачный, безмолвный, с гулкими дворами, давно необитаемыми башнями и анфиладой запертых комнат, где все обветшало и постепенно разрушалось.

Расположенный террасами парк, темный от густой тени, навевал гнетущую печаль. Высокие чугунные ворота, много лет не открывавшиеся и побуревшие от ржавчины, повисли на ослабевших петлях и заросли высокой буйной травой, — казалось, они пытались уйти в землю и скрыть в благодетельной гуще зелени следы своей унылой старости и ветхости. Украшавшие стены барельефы фантастических чудовищ, позеленевшие от времени и сырости и кое-где замшелые, имели вид зловещий.

Даже жилая часть дома, которая содержалась в порядке, наводила тоску той же мрачностью и запустением — казалось, радость изгнана отсюда навсегда.