Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

После этих слов незнакомец молча встал. В нескольких шагах от дома лежал в траве мельничный камень, треснувший наполовину. Наклонившись над ним, подложил ладони под одну половину, расставил ноги, уперся и поднял его. Подержал так с минуту, молча глядя на мельника, после чего бросил, аж земля загудела.

Прокоп медленно набивал свою трубку. Незнакомец сел рядом, и вынул из кармана папиросу и закурил.

— Вот и полдень наступил.

— Да, — подтвердил незнакомец, взглянув на солнце.

— Пора обедать. Что же эти бабы в святой день порядка не придерживаются?

Бабы, однако, придерживались, потому что как раз в этот момент раздался тоненький голосок девочки.

— Дедушка! Обед!

— Пойдем, поешь с нами, что Бог дал, — пригласил Прокоп, вставая.

— Да вознаградит тебя Бог, — ответил незнакомец и пошел за ним.

Из сеней входили направо через высокий порог в комнаты, а налево еще через более высокий — в большую кухню, которая служила одновременно столовой и в которой жизнь продолжалась целый день. Почти четвертую часть ее занимала большая печь, выбеленная известью. Она дышала жаром. Внутри, булькая и наполняя воздух запахом вкусной еды, чернели потрескавшиеся чугунки. На печи и на пристроенных лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас лежало какое-то старье.

Обшитые досками стены украшали сотни цветных иллюстраций. В углу висела золотистая икона, убранная разноцветными бумажками, а перед ней горела маленькая масляная лампада, висящая на медных цепях.

В том же углу стоял большой стол, накрытый в воскресенье скатертью из толстого чистого полотна. На скатерти лежал большой плоский каравай хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой солонке, на крышке которой были изображены овцы с ягнятами. Вдоль стен тянулась широкая лавка, а над ней полки, прикрытые газетами, вырезанными зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте шесть медных кастрюль, сверкающих красным отливом.

В избе было шесть человек: старая сгорбленная бабуля, две еще молодые женщины, бледная девочка с красивыми черными глазами, лет тринадцати, и двое мужчин: крепкий рыжий мужик с могучими плечами, скромно сидящий у дверей, и молодой задумавшийся брюнет, в котором нетрудно было узнать сына хозяина Василя. Василь сидел на лавке, опершись локтями на стол, и смотрел в окно. Приход отца и незнакомого человека не прервал его грустных мыслей.

Зато женщины завертелись, подавая на стол. Через минуту уже дымились на столе две миски: одна с жирным борщом, густо забеленным сметаной, вторая с отварным картофелем.

Для Прокопа и для Василя поставили две глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были есть из общих мисок. Старый мельник сел на почетное место под образами, широко перекрестился, и остальные последовали его примеру. Затем над столом раздалось аппетитное похлебывание. Присутствие незнакомца здесь никого не удивило: к ним заходили часто, и на гостя никто не обратил особого внимания. Домочадцы изредка перебрасывались между собой короткими фразами то по-польски, то по-белорусски, как и все в тех краях. Скоро миски опустели, и мать хозяйки, которую называли мать Агата, обратилась к одной из женщин:

— Эй. Зоня! Что задремала? Ну-ка шевелись!

Зоня, высокая, широкобедрая баба, вскочила, схватила пустые миски и побежала к печи. Взяв стоящий в углу ухват на длинной палке, быстро всунула его в раскаленное чрево и достала чугун. Ее румяные толстые щеки еще больше раскраснелись от жара, а когда она возвращалась с полной миской, то вынуждена была держать ее на вытянутых руках из-за пышной груди.

После борща подали мясо, отварную свинину, порезанную кусками величиной с кулак, жирную, но с проростью.

— Ольга! — нетерпеливо крикнула мать Агата, обращаясь к другой женщине. — Отрежь, наконец, брату хлеба. Не видишь! Худенькая Ольга виновато потянулась за буханкой, подняла ее и, прижав к груди, отрезала длинную, тонкую краюшку.

— И мне хлеба, мама, — обратилась к ней девочка, которую называли Наталкой.

— И человеку не забудь, — буркнул Прокоп.

Ольга глянула на гостя и положила перед ним такую же ровную краюшку.

— Спасибо, — сказал он, а она засмеялась и кивнула головой.

— Не за что.

— Издалека?

— Издалека, из Калиша.

— Значит и в Вильно был?

— Конечно, был!..

— И Остру Браму видел?..

— Видел. Там икона Божьей матери, очень красивая икона.

Прокоп исподлобья посмотрел на сына и опять опустил глаза.

— Каждый знает это, — буркнул он.

— А ты чудеса сам видел? — спросил Василь.

— Видеть не видел, но люди рассказывали о разных чудесах.

— Расскажи, сделай милость.

— Да я не умею, — замялся гость, — но, что слышал, повторю, если получится.

— Повтори, повтори, — подвинулась к нему маленькая Наталка.

Он неохотно начал рассказывать о матери, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого воры товар украли, о богохульнике, у которого язык усыхал, о солдате, потерявшем на войне обе руки, и о том, что всем им помогла Остробрамская Божья матерь.

Обед уже был закончен, и женщины собирались убирать со стола, но стояли неподвижно, заслушавшись рассказом гостя. Он по натуре, видимо, был молчаливым человеком и говорил тихо и кратко.

— Много и других чудес наслушался я. Всего не упомнишь.

— Но это же католическая икона? — спросила Зоня.

— Католическая.

— Интересно мне, — снова заговорил Василь, — помогает ли она людям другой веры, например православным?

— Этого не знаю, — пожал плечами гость, — но, я думаю, лишь бы человек хороший был, так каждому поможет.

— Известно, лишь бы христианин, — гневно поправила его мать Агата.

— Не скажешь, что помогла бы жиду!

— Жиду? — отозвался басом молчавший до сих пор рыжий работник. — На жида она бы еще и холеру послала.

Он громко рассмеялся, хлопая себя по коленям.

Старый Прокоп встал и перекрестился. Это было сигналом для остальных. Женщины взялись за мытье посуды. Мужчины, кроме Василя, вышли из дому. Василь остался возле стола. Мельник выкурил трубку, после чего принес себе кожух, расстелил его под кленом и лег, чтобы подремать после сытного обеда.

— Я тут в работниках, — начал разговор рыжий мужик, обращаясь к сидящему рядом с ним гостю. — Уже шестой год служу. Хорошая мельница. А ты что умеешь делать?

— Я без ремесла. Разные работы знаю…

— Если здесь на ночь останешься, а утром настроение будет, то почини мне револьвер, коли слесарные работы понимаешь. Курок не поднимается. Дьявол какой-то влез в него.

— Я спрашивал о ночлеге. Разрешили, так и переночую. А утром охотно посмотрю. Немного понимаю в слесарном деле.