Антонин Ладинский - Как дым

А-ах! а-ах! – вздыхали пушки.

– Шестидюймовое орудие, – с видом знатока сказал сторож.

По всему было видно, что стрельба его очень интересовала. Он, очевидно, научился относиться к жизни, как к очень занятному представлению.

– Когда здесь в первый раз фронт проходил, – продолжал он, точно сравнивая театральные постановки, – вот это стрельба была! Аж в ушах звенело! Один снаряд вон там разорвался, за осинами. Можете посмотреть, яма аршина три глубины. Огромная сила.

– А вы не боялись, что вашу сторожку разнесут?

Вероятно, одного снаряда было бы довольно, чтобы эта кирпичная хибарка рухнула, как карточный домик.

– Казенный, – ответил он. – А если и меня заодно убьют, то невелика беда, плакать по мне некому – я вдовый, а сына на Карпатах убили в шестнадцатом году. Артиллеристом был…

– Прямым сообщением к нему и направлюсь, – печально улыбнулся он.

Выстрелы прекратились. Опять послышался глухой шум поезда. Очевидно, броневик продвигался вперед.

– Так вы говорите, в Должаны идете? – вспомнил старик о моем первом вопросе. Волнение его улеглось. Теперь он уже мог обратить на мою особу все свое внимание.

– В Должаны.

– Зачем же вы туда направляетесь, позвольте спросить? – недоумевая, опять спросил он.

– Там мои знакомые живут, – удовлетворил я его любопытство.

– Знакомые?

И неожиданно прибавил:

– Растащили мужички усадьбу-то. Ничего там теперь не осталось.

– Как ничего не осталось? – задохнулся я, – что вы говорите!

– Да так, ничего и не осталось. Кто кресельце, кто зеркало, так и разобрали все до последней нитки.

– А где же… – я не знал, как назвать Олениных, – где же дамы?

– Скрылись в неизвестном направлении, – махнул он рукой.

Это была обычная в те дни история. Сторож рассказал мне, что у Олениных во время боевых действий остановился белый разъезд. Барышни поили офицеров чаем, и об этом кто-то донес, когда разъезд удалился. Со станции явился комиссар, чтобы арестовать контрреволюционерок. Олениным удалось скрыться, но после их отъезда соседние мужики разгромили оставленное без присмотра имение. Были унесены даже рамы и двери. Куда скрылись помещицы, никто не знал.

– Что же мне теперь делать, – ухватился я за голову, – где же мне их искать? Ведь я к ним из самого Петрограда ехал, – взмолился я сторожу.

– Затрудняюсь вам это сказать, – ответил старик.

Я сел на шпалы, груды которых лежали около сторожки. На заборе висела красная рубаха, она отвлекала мои мысли от Елены. Я отвернулся, чтобы ничто не мешало мне обдумать положение. Но думать было не о чем. Мы расстались с Еленой, может быть, навсегда.

При этой мысли мир показался мне огромным. Печальная музыка наполняла его – странное смешение нежных вздохов, глухих урчаний и шума ветра. В такт этой смутной музыке стучало мое сердце, слабея, теряя желание биться.

– Да вы не убивайтесь, – сказал сторож, – говорю вам, барышни скрылись вместе со старой барыней.

– Куда же они уехали, вы не можете мне сказать? – спросил я.

– Я не знаю, я их не спрашивал.

Тогда я решил, что пойду в Должаны. Может быть, кто-нибудь мне скажет там, куда уехали помещицы.

– Прощайте, – сказал я, – я пойду.

– Прощайте, – ответил он равнодушно.

Но не успел я сделать десяти шагов, как он меня окликнул:

– Постойте, постойте-ка на минутку!

Я остановился.

– Куда же вы идете?

– В Должаны.

– Да говорю вам, там теперь нет ни души. Так вам мужики и скажут. Еще бока наломают, очень просто.

Все-таки я направился в Должаны. Так я шел среди полей. Я никогда не думал, что Россия такая пустынная страна. Слева опять тянулся березовый редкий лес. Но я уже не смотрел ни на что. Природа казалась мне чужой и враждебной. Деревья казались мне теперь нарисованными, как декорации к какой-то печальной драме, в которой Елена играла первую роль. Поля и голубоватая линия горизонта были для меня теперь только непрочным задником: подует ветер, и все закачается, рухнет, обратится в пыль.

«Вот Должаны», – подумал, увидев за деревьями красную крышу и бревенчатые строения. К ним вела березовая аллея. Оттого что березы были посажены рукой человека, у них был какой-то особенно важный и умный вид, точно они знали, для чего растут.

Небольшой деревянный дом под высокой крышей зиял дырами черных окон. Двери тоже были сняты с петель. Кругом стояла кладбищенская тишина. Ни одной телеги в сарае, ни одной курицы на дворе.

Я вошел в дом, где было холоднее, чем снаружи, и стал ходить по комнатам. Они были оклеены полосатыми обоями, кое-где споротыми с потолка до пола. На некоторых местах, где раньше висели картины и зеркала, остались более яркие прямоугольники. В одной из комнат на полу лежали черепки разбитой тарелки с узеньким золотым ободком. В другой – ворох старых бумаг в углу. Это были длинные листы из счетоводных книг с записями расходов и сельскохозяйственных продуктов. Записи были сделаны чей-то незнакомой рукой. Листы пожелтели, только вертикальные линии, которыми разграфляют конторские книги, были розовыми, как будто их напечатали вчера. Больше ничего в том доме, где жила Елена, не было. Ничего от нее не осталось.

Я кривил губы, надеясь, что потекут слезы, и что так будет легче. Но слезы не текли. Я обнимал воздух, потому что он напоминал мне о тонком теле Елены. Но воздух ускользал из моих объятий. Мир таял, как дым. Я цеплялся за этот мир руками, но он уходил от меня, как туманный и печальный сон.