Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

9 Оба автора подчеркивали неестественность «странного прозвания “лев”» в мире людей – у Панаева оно «страшное», у Соллогуба – «животное». Истоки такого восприятия идут, возможно, от широко известных в 1830-1840-е гг. иллюстраций, выполненных рисовальщиком-сатириком анималистом Гранвиллем к очеркам Бальзака, П. Бернара, Ж. Жанена и других писателей. Это позволяет по-новому взглянуть на гончаровскии эпитет «звериный», с его помощью могло осуществляться подключение особого зрительно-литературного ряда: «Мне случалось видеть льва в замешательстве ‹…› надо было видеть, как он выпускал когти и вздымал гриву! и выходила маленькая сцена.

Человек хорошего тона ‹…› ни с кем, ни в коем случае, неуклюже, по-звериному не поступит» (наст. том, с. 475).

10 Мельник В. И. Этический идеал Гончарова // Leben, Werk und Wirkung. P. 101-102. Ср. также: «…в первом обращении к массовому читателю Гончаров как бы непосредственно выносил на его суд свой нравственно-этический идеал» (Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 10). К этому мнению примыкает и суждение В. Сечкарева, полагающего, что «яркий фельетон выражает личные взгляды Гончарова и характеризует его личные стремления» (Setchkarev. P. 77).

11 Это, впрочем, не исключает автобиографического оттенка, который, возможно, есть в рассуждениях о «русском здоровом столе», на что также обратил внимание Оксман (см.: Оксман. С. 35-37). Исследователь приводит характерный отрывок из воспоминаний племянника писателя, ярко живописующий гастрономическую взыскательность Гончарова, которого Анна Александровна Музалевская потчевала с истинно русским размахом: «жирные стерляди, бекасы, дупеля, соусы из уток и кулебяки из осетрины с вязигой оказали свое действие на Гончарова, привыкшего к умеренным обедам в H?tel de France и к легким блюдам крупных петербургских чиновников: он стал прихварывать, делался капризным и начал скучать по Павловску и Царскому Селу: ‹…› “Что это, – говорил он Анне Александровне, – у тебя за повар? Ведь какой-нибудь Собакевич или Петух может ? la longue безнаказанно сносить такие обеды; а я, человек кабинетный, скромный петербургский чиновник, не симбирский житель; не могу ежедневно переваривать всю эту волжскую благодать”. ‹…› Музалевская, соображаясь со вкусами знаменитости, изменила menu обедов и завела “французскую кухню”: появились бульон, “пожарские котлеты”, соусы из раковых шеек и т. п. Поесть вкусно и с толком Гончаров умел, но он не признавал за поваром Анны Александровны французского искусства, плохо переваривал его произведения и с каждым днем становился желтее, капризнее и невыносимее. “Вот в Париже, – говаривал он после сытного обеда, – в H?tel de Nice меня кормили точно французской кухней: и вкусно, и сытно, и легко; ‹…› У наших поваров нет вкуса, нет изящества, нет школы и таких кулинарных преданий”» (BE. 1908. № 11. С. 23-24). Столь пристальный интерес к кухне был, к тому же, в духе времени; напомним, что именно в эти годы (с 1844) В. Ф. Одоевский пишет в «Хозяйских заметках» (приложение к «Литературной газете») еженедельный фельетон «Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве», посвящая читателей в тайны «кухнологии».

12 Достоевский в фельетоне для «С.-Петербургских новостей» («Петербургская летопись», 1847), описывая «человека из угла», «образец нашего сырого материала», который досаждает своим «любящим сердцем с муромскими наклонностями» близким, также приходит к выводу, что «жизнь – искусство», но это искусство преследует совсем другие, по сравнению с «уменьем жить» Чельского, цели: «Забывает да и не подозревает такой человек в своей полной невинности, что жизнь – целое искусство, что жить – значит сделать художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в неподдельный алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!» (Достоевский. Т. XVIII. С. 13-14).

13 В докладе «Очерк И. А. Гончарова “Письма столичного друга к провинциальному жениху”», сделанном Г. Шауманном (Германия) на Второй Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения писателя (Ульяновск, 1997), двойной стилистический аспект «Писем…», характеризующий одновременно как пишущего, так и его адресата («закон двойной реляции»), рассматривался как основной формообразующий принцип построения гончаровского фельетона.

14 Бутков Я. П. Повести и рассказы. М, 1967. С. 44.

15 Кулешов В. И. Знаменитый альманах Некрасова // Физиология Петербурга. М., 1991. С. 223. («Лит. памятники»).

16 Бутков Я. П. Повести и рассказы. С. 184.

17 Интересно, что, несмотря на существенную разницу в повествовательной манере (повествование здесь ведется «всерьез»), во «Фрегате “Паллада”» сохраняется двойственное отношение к «светскому воспитанию»: «…он светский человек, а такие люди всегда мне нравились. Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно, как обыкновенно думают. Не мешая ни глубокому образованию, даже учености, никакому специальному направлению, оно вырабатывает много хороших сторон, не дает глохнуть порядочным качествам, образует весь характер и, между прочим, учит скрывать не одни свои недостатки, но и достоинства, что гораздо труднее. То, что иногда кажется врожденною скромностью, отсутствием страсти, – есть только воспитание. Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои. Все это, кажется, пустяки, а между тем это придает обществу чрезвычайно много, по крайней мере наружного, гуманитета» (Том первый, гл. I).

18 Это старший брат писателя – Николай Александрович Гончаров, который, по воспоминаниям сына, «имел вид чисто провинциального чиновника, невысокого роста, рано обрюзгший, мало занимавшийся собой. Дома он всегда был в халате, а для выхода у него были черный сюртук, манишки и воротнички и какой-то шелковый твердый галстух и цилиндр. Все это имело вид бедный и далеко не изящный» (BE. 1908. Т. 6. № 11. С. 14). Ср.: Оксман. С. 37.

19 Часть вторая, гл. XII.

На свете, кажется, всего мудренее – простота. Странно, а между тем справедливо. Человеку, видно, на роду написано – добираться до простоты, или истины, или естественности не иначе как путем заблуждений, неловкостей, ошибок, мудреных скачков и потом, по достижении простой, истинной стороны дела, только дивиться, что яйцо так легко ставилось на гладком месте. Иногда дело так ясно, что простота его кидается в глаза, а мы, как будто нарочно, заходим с трудной или фальшивой стороны, чтоб задать себе мудреную задачу, и потом ломаем голову над ее решением. Что, например, кажется, простее, как быть между порядочными, образованными, вежливыми и умными людьми? Что легче, как прийти в общество этих людей, сесть свободно на удобной мебели, говорить, играть в карты или танцевать, пить, есть и уехать, оставя по себе приятное впечатление? Так просто, легко, а мы и тут из уменья жить в людях, или так называемом свете, сделали мудреную науку, которая не всем дается, многим не дается всю жизнь и дается вполне очень немногим.