Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

Печатание небольших отрывков из романов европейских писателей было обычным делом для редакции «Телескопа», которая заботилась лишь о том, «чтобы помещаемые статьи были предлагаемы под формою сколько возможно легкою и неутомительною для внимания…».4 По словам Н. К. Козмина, «молодежь доверчиво и благожелательно относилась к Надеждину: несла ему на просмотр и подвергала его суду свои работы ‹…›. И даже Гончаров, сторонившийся кружка юных идеалистов, вручил Надеждину свой первый литературный труд: “Отрывок из романа Евгения Сю Атар-Гюль”».5 Студенту Московского университета было тем проще найти доступ в редакцию «Телескопа», что Н. И. Надеждин преподавал на факультете теорию изящных искусств и археологию; о нем Гончаров в своих воспоминаниях «В университете» отзывался с большим уважением: «Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как

823

профессор он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом. (…) Он один заменял десять профессоров…».

В основе выбранного для перевода эпизода из ультраромантического романа-фельетона Э. Сю – напряженная психологическая коллизия: добрый по отношению к аборигенам колонист-рабовладелец с его очаровательным семейством – и суровая секта отравителей, состоящая из беглых негров-мстителей, суеверных и жестоких; нежная и невинная девушка европеянка – и романтический «дикий» герой, приносящий ее в жертву, повинуясь зову крови своего убитого белыми отца.

Перевод Гончарова отличается большой точностью. Но вместе с тем писатель вносит в текст некоторые изменения. Большинство экзотизмов заменено нейтральными эквивалентами (например, названия конкретных птиц – словом «птицы», специальных видов тропических растений – словом «кустарник» и т. п.). Кроме трудностей перевода, здесь можно предположить стремление сделать текст более доступным для восприятия русским читателем. Так, от себя переводчик добавляет комментарий даже к слову «лиана»: «американское растение». Отдельные неточности перевода следует объяснить недостаточно свободным владением языком, большинство же – стремлением избежать некоторых сентиментальных длиннот или излишних пейзажных подробностей. Иногда более выразительные эпитеты заменены нейтральными (например, «сильный» удар вместо «страшный»). Отступление от оригинала в концовке вызвано желанием Гончарова психологически усилить впечатление: он заставляет г-на Виля повторить свое запоздалое предложение: «Отворим… отворим теперь…» (наст, том, с. 545; ср. у Сю: «Ouvrons maintenant»).

Гончаров снимает один из эпиграфов к главе 3 (стихотворный), что, вероятно, следует объяснить трудностью задачи поэтического перевода. Показательно, что в переводе опущено послесловие, где дается описание повадок ядовитых змей американских джунглей и объясняется, на чем был основан жестокий замысел героя. Возможно, что некоторая таинственность концовки, по мнению автора перевода (или редакции), больше отвечала массовому читательскому вкусу, воспитанному на Погодине и Марлинском. А. Г. Цейтлин считал, что «Гончаров начал с того, что отдал значительную дань романтическому направлению» (Цейтлин. С. 31). К тому же выводу склонялись и другие исследователи – Н. И. Пруцков, А. Н. Рыбасов, О. А. Демиховская (см. также: Краснощекова. Гончаров и русский романтизм. С. 304-316).

Связь с французской «неистовой» литературой Гончаров ясно обозначил в герое «Обыкновенной истории». В литературных опытах Александра Адуева заметны были «незнание сердца», излишняя пылкость, неестественность, ходульность. «Героем, возможным в драме или повести», Адуев «воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста» (наст, том, с. 268), которых заставлял действовать и чувствовать согласно ультраромантическому канону. В повести Александра Адуева из американской жизни Цейтлин не без основания отметил эпигонское подражание романтической прозе Шатобриана (Цейтлин. С. 32), но эта параллель, по-видимому, не строго обязательна и может быть заменена другими.

По предположению исследователя, «некоторые из литературных опытов Гончарова, которые он уничтожал тотчас после их написания, недалеко ушли от ультраромантических повестей Александра Адуева» (Там же. С. 32).

Среди юношеских увлечений Александра Адуева числятся произведения «двух новейших французских романистов», откуда герой почерпнул

824

определения «истинной дружбы и любви». Адуев цитирует романы «Атар-Гюль» Э. Сю и «Зеленая рукопись» Г. Друино (см. выше, с. 323-324), причем цитируются они в собственном переводе Гончарова, хотя к 1847 г. уже существовали их русские переводы. Оба принадлежат к разряду так называемых «piraterie» (пиратских или морских романов) и действительно служат образчиками воплощения в литературе «неистовых» страстей и ультраромантических настроений.

Отношение к раннему периоду творчества Э. Сю в России в 1830-1840-е гг. было разным.6 Белинский в рецензиях на переводы произведений Сю этого периода отнюдь не включает его в число образцовых французских писателей. Так, в рецензии «Три рассказа Сю» (1838) критик утверждает, что они «обнаруживают в Евг. Сю талант рассказчика, и их ‹…› можно б было с удовольствием читать, если бы из-за них не высовывалось лицо рассказчика с страшными гримасами à lord Byron» (Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М, 1953. Т. II. С. 493). Более развернутая характеристика творчества писателя дана Белинским в его отзыве на перевод «Парижских тайн» (1844). Оценивая главный роман Сю как «самое жалкое и бездарное произведение», в котором хороша только сама социальная идея, критик вновь напоминает, что «некогда он хотел играть роль Байрона и кривлялся в сатанинских романах вроде “Атар-Гюля”, “Хитано”, “Крао”; но это оттого, что тогда книгопродавцы и журналисты еще не бегали за ним с мешками золота в руках. Сверх того, мода на поддельный байронизм уже прошла» (Белинский. Т. VII. С. 65). Э. Сю периода «Парижских тайн» – это, по Белинскому, «филистер, буржуа, добрый малый» (Там же. С. 65).

Совершенно иную точку зрения защищал в 1847 г. В. Н. Майков, непосредственно принадлежавший к ближайшему окружению Гончарова 1840-х гг.7 Майков считал, что уже первые романы Э. Сю, «несмотря на недостатки, красноречиво свидетельствовали о поэтическом призвании писателя. В них просвечивала личность молодого человека, заплатившего дань впечатлениям эпохи». Это разочарованный юный моряк, принимавший «необходимые толчки и поучительные страдания», которые на него сыпались при начале его служебного поприща, «за доказательство безвыходности своего положения и господства в мире абсолютного зла». Все это, – резюмировал Майков, – «отчасти можно применить к личности Сю, особенно судя по направлению первых его романов».8 «Таким образом, с одной стороны, в первых (исполненных, по Майкову, «ультрапессимизма». – Ред.) произведениях Сю выразился характер эпохи отрицания ‹…› с другой стороны, та среда, в которой Сю рос и развивался, образ жизни на корабле и нескончаемая борьба со всеми признанными в человечестве ужасами – войною, бурею, голодом, чумою, бунтом, и не признанными – отчуждением от общества ‹…› унынием и сомнениями, которых нечем разогнать в сообществе добрых, но немудрых моряков, придали яркий колорит его морским романам. В лице Сю выразился и моряк, и юноша современной ему эпохи; если бедность внутренней жизни моряков отозвалась в его