Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7

– Чем же это кончится? – не без любопытства спросила она.

– Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч – ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год – и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..

У него даже губы и язык пересохли.

– Странная просьба, брат, дать горячку! Я не верю страсти – что такое страсть? Счастье, говорят, в глубокой, сильной любви…

– Ложь, ложь! – перебил он.

– Любовь – ложь?

– Да, эта «святая, глубокая, возвышенная любовь» – ложь! Это сочиненный, придуманный призрак, который возникает на могиле страсти. Это люди придумали, как придумали казенную палату, питейные конторы, моды, карточную игру, балы! Возвышенная любовь – это мундир, в который хотят нарядить страсть, но она беспрестанно лезет вон и рвет его. Природа вложила только страсть в живые организмы, другого она ничего не дает. Любовь – одна, нет двух любвей! Возьми самое вялое создание, студень какую-нибудь, вон купчиху из слободы, вон самого благонамеренного и приличного чиновника, председателя, – кого хочешь: все непременно чувствовали, кто раз, кто больше – смотря по темпераменту, кто тонко, кто грубо, животно – смотря по воспитанию, но все испытали раздражение страсти в жизни, судорогу, ее муки и боли, это самозабвение, эту другую жизнь среди жизни, эту хмельную игру сил… это блаженство!..

Он остановился.

– Ну? – с нетерпением сделала она.

417

– Ну, – продолжал он бурно, едва успевая говорить, – на остывший след этой огненной полосы, этой молнии жизни, ложится потом покой, улыбка отдыха от сладкой бури, благодарное воспоминание к прошлому, тишина! И эту-то тишину, этот след люди и назвали – святой, возвышенной любовью, когда страсть сгорела и потухла… Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде – то есть, что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!.. Это окраска – и есть и любовь, и дружба, и та крепкая связь, которая держит людей вместе иногда всю жизнь… Нет, ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады, ни даже творческая сила, ничто… одна страсть! Хотела ли бы ты испытать такую страсть, Вера?

Она задумчиво слушала.

– Да, если она такова, как вы ее описываете, если столько счастья в ней…

Она вздрогнула и быстро отворила окно.

– Страсть – это постоянный хмель, без грубой тяжести опьянения, – продолжал он, – это вечные цветы под ногами. Перед тобой – идол, которому хочется молиться, умирать за него. Тебе на голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери. Заботы, дрязги жизни, всё исчезает – одно бесконечное торжество наполняет тебя – одно счастье глядеть вот так… на тебя… (он подошел к ней) – взять за руку (он взял за руку) и чувствовать огонь и силу, трепет в организме…

Она опять вздрогнула, и он тоже.

– Вера, мне не далеко до этого состояния; еще один ласковый взгляд, пожатие руки – и я живу, блаженствую… Скажи, что мне делать?

Она молчала.

– Вера!

Она медленно опомнилась от задумчивости, с которою слушала его, обернулась к нему, ласково, почти нежно взяла его за руку и грудным шепотом, с мольбой сказала:

– Уезжайте отсюда!

418

Он встал как раненый.

– Ты злая, Вера. Хорошо – так скажи имя?

– Имя? Какое? – с удивлением, совсем очнувшись, повторила она.

– И от кого письмо на синей бумаге? – прибавил он.

Она оглядела его насмешливо с ног до головы.

– Я никого не люблю, – сказала она громко, – я выдумала, так, от скуки…

– А письмо?

– От попадьи! – проговорила она с иронией.

– И больше ничего не скажешь?

– Скажу всё то же.

– Что?

– Уезжайте!

– Так не уеду же! – холодно сказал он.

Она продолжительно поглядела на него.

– Ваша воля: вы у себя! – отвечала она и с покорной иронией склонила голову. – А теперь, извините меня, мне хочется пораньше встать! – ласково, почти с улыбкой, прибавила она.

«Гонит!» – с горечью подумал он и не знал, что сказать, как вдруг кто-то взялся за ручку замка снаружи.

– Кто там? – спросили оба.

Дверь отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.

– Это я, – тихо сказала она, – вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет. Яков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали… Я одна там с Пашуткой.

– Кто меня спрашивает?

– Жандарм от губернатора: просит губернатор пожаловать, если можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит, очень…

– Что такое там? – с удивлением сказал Райский, – ну, хорошо, скажи – буду…

– Пожалуйте поскорее, – упрашивала Василиса, – там еще вот этот гость пришел…

– Кто еще?

419

– Да вот… взлызастый такой…

– Какой «взлызастый»?

– Вот что, слышь, плетьми будут сечь… В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из города…

– Что это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..

– Сказывал он, да забыла.

Райский и Вера с недоумением поглядели друг на друга.

– Черт знает! какой-нибудь гость из города – какая тоска!

– Нет, это вот этот, что ночевал пьяный у вас…

– Марк Волохов, что ли?

Вера сделала движение.

– Подите скорей – узнайте, зачем он? – сказала она.

– Чего ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а так, беспутный бродяга…

– Идите, идите, – торопила Вера, не слушая его. – Это любопытно…

– Скорее, Борис Павлыч, пожалуйте! – торопила и Василиса, – мы с Пашуткой заперлись от него на ключ.

– Это зачем?

– Боимся.

– Чего?

– Так, боимся. Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не стянул чего-нибудь!

Райский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час, потом пошел к Марку и привел его в свою комнату.

– Что, ночевать пришли? – спросил он Волохова.

Он уж с ним говорил не иначе как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.

– Ну вот, а я думал, что вы уж уехали! – сказал он насмешливо.

– Еще успею, – небрежно заметил Райский.

– Нет, уж теперь поздно: вон какие у вас глаза!

– А что глаза, ничего! – говорил Райский, глядясь в зеркало.

– И похудели: корь уж выступает.

420

– Полноте вздор говорить, – отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, – скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?