Эрве Базен - Зеленый храм

В первый день, конечно, нужно было блокировать нашу дверь и защищать мосье Тридцать от навязчивых посетителей, а в случае надобности и от нас самих. Что игра будет не легкой, к этому я был готов. Приютить у себя незнакомца, чье молчание, прерываемое лишь вздохами, достаточными на его взгляд, стало проявлением осторожности, привычкой лесного жителя, который не доверяет самому себе, а потому предлагает вам для обозрения натянутое лицо, непроницаемый взгляд, — это стоило немало тяжелых минут. Называть его мосье (не употребляя номера, данного ему в больнице) и в ответ получать то же самое, поскольку вы не можете предложить ему своего имени так, чтобы ему не показалось, будто вы требуете от него назвать свое, — это не способствует улучшению контактов; точно так же невозможно выяснить, чего он хочет и от чего отказывается; какими намеками пользоваться с ним, чтобы "заменить неизбежные в жизни вопросы, как, например: «Вы больше любите белый хлеб или серый?»

Я не рассчитывал, что мой гость, который сперва вышел из лесу, затем из больницы, а затем из тюрьмы, почувствует себя комфортно в нашем присутствии. У меня и в мыслях не было требовать от него, чтобы он жил так же, как мы: участвовал в общих выходах из дому, в прогулках, спускался по четвергам в магазин супрефектуры, чтобы занять там мое место, за моей дочерью, у тележки для провизии — и это в самом людном месте! Но я не предполагал, что особенно в неловком положении и самым обременяющим во всей этой истории окажусь я. После того, как он поздоровался с Клер: «Добрый день, мадам», — сопроводив это легким поклоном, после того как он извинился в нескольких словах, что доставляет столько хлопот и лишней работы, после того как он осмотрел пристройку, со словами «очень хорошо», выключил радиатор («лишние расходы ни к чему»), после того как он согласился, что, если он нам понадобится, мы позвоним в колокольчик, после того когда он признал, что его комбинезон совсем не по сезону и нуждается в стирке, после того как он согласился надеть один из моих костюмов, он облачился в него и устроился на завтрак рядом с хозяйкой дома, то есть напротив меня.

— Я приготовила для вас индюшку с капустой, овощной салат и рисовый пудинг с фруктами, — сказала Клер.

«Вы», скосив глаз вправо, не выказал большого восторга по поводу праздничного меню, очень отличного от того, чем с помощью удочки, силка или сачка мог попотчевать себя наш гость в лесу. Однако он, казалось, ничего не заметил. Не поникший, не робкий, а скорее, наоборот, вводящий в смущение, корректный, не горбится, локти прижаты к телу, рот вытирает до того, как пьет, и после, неизменно сдержанный, но не «зажатый», не моргающий без конца, свою прекрасную галльскую голову, напоминающую о Gallia comata, [6] Кудрявая, пышная Галлия (лат.). держит прямо, на стуле сидит непринужденно, одет в мой костюм, жилет ему широковат, рукава куртки немного коротки, бутоньерка еще перечеркнута лиловой полосой, и все это производило такое впечатление, что не я его, а он меня принимает. Он не спеша разжевывал, хвалил все, поднимая большой палец, но от добавки отказывался, поясняя тихо:

— Мне нужно соблюдать вес.

— Нам тоже, — отпарировала Клер, — но мы столько ходим, что риск невелик.

И Клер храбро начала рассказывать о наших с ней прогулках, хоть и было видно, что чувствует она себя не слишком уверенно… непоседливо ерзая в своих чересчур узких брюках, с трудом дыша в своей индийской блузе, которую за неимением лифчика топорщили кончики грудей. Мне известны защитные свойства этих жестов: чем более агрессивны ее намерения, тем невиннее эти жесты, — я в подобных случаях говорю, что у нее появился «артезианский взгляд». Он был у нее все то время, пока она изображала маленькую прислужницу: она поднималась, чтоб подать тарелку, чтобы убрать тарелку, — все это с восхитительными движениями рук, к которым голубой глаз, выслеживаемый карим, оставался, по-моему, неравнодушным. Между тем наш разговор иссякал, и тут появилась наша кошка, вернее, кошка коллективная, для которой наш дом скорее всего резиденция Э 2; она уселась в форточке, потерлась о клетку стекол и помахала поднятым волнообразным хвостом, изобразившим не то восклицательный знак, не то — вопросительный.

— Недостойная мать! Дрянь! — воскликнула Клер, впуская ее в дом. — Мало всего прочего, так ты еще и в грязи.

И, повернувшись ко мне, проговорила:

— Забыла сказать тебе: мадам Крюшо, наша соседка, обнаружила ее вчера у себя на чердаке. Она ела свой послед, что вполне естественно. Но затем она схрямкала и своих крошек. Теперь понятно, почему она никогда не приводит с собой котят.

Клер, сняв кошку за шиворот, вновь отправилась на кухню. У меня перехватило дыхание, и я кашлянул два-ри раза. Зазвенела алюминиевая кастрюлька, в ней, конечно, лежала обычная порция: полкоробки «Рон-Рон».

— Удивительно! — сказал я наконец. — То, что для женщины было бы тягчайшим позором, для кошки — вполне простительно.

— Потому что для нее это единственно возможная форма противозачатия: в общем — метод Уголино.

Я бессознательно поднял голову, чтобы разглядеть своего бесстрастного гостя. Это у него свалилось с бороды, само собой, просто так? Или таким образом мне давали понять, что я имею дело с человеком интеллигентным, чью голову следует уважать, — а не только мускулы, принимавшие участие в его странной авантюре? Между тем Клер, быстро опорожнив форму, предстала перед нами с башней из риса, в которой были и абрикосы, и сливы, и вишня, и сухой виноград, и все это украшали вырезанные из дягиля и приклеенные с помощью карамели тринадцать букв, образующие слова: «Будьте как дома». Я захлопал в ладоши. Но пока я думал не без любопытства: «Мы, конечно, не сможем на другом пироге написать „днем рождения“ или „Счастливого праздника“, чтобы ублажить нашего гостя», — он процедил сквозь зубы:

— Прошу вас! Это уж слишком.

Трудно сказать, чего больше было в его лице: признательности или ужаса. Он быстро взял себя в руки, но за десертом, как и за кофе, который он пил без сахара и нервно помешивал, он только благодарил и, предоставив нам рассуждать о том, когда закончится брожение и можно будет разливать по бутылкам, он внезапно поднялся и попросил у нас разрешения пойти отдыхать.

— У него пропала привычка существовать для других, — сказала Клер, когда дверь за ним затворилась.

— Главное — не будем назойливы, — отозвался я.

В течение последующих двух часов он не подавал признаков жизни, а мы в это время выполняли роскошную работу, довольно для нас непривычную и уже продвинувшуюся вперед: мы переплетали полное собрание сочинений Труайя.

Ни комментариев, ни излишних раздумий. Для меня — красный свинцовый глет, чтобы сделать обрез верха: только этот, ибо клиент может захотеть сохранить бахрому. Для Клер — обтяжка кожей, проклеенной с внутренней стороны, согнутой пополам, и к ней затем прикрепляются защитные листы бумаги, у которых такие славные названия: пламя, перламутр, мозаика или хвост павлина. Клер еще поручается позолота, наносимая на лист, лежащий на смазке, он закреплен и отполирован агатовым скребком. На мне — вклеивание ленточки или валика на переплете, небольшие цветные галуны, украшающие верх или низ книги со спины.