Эрве Базен - Счастливцы с острова отчаяния

— Видать, дьявол зачесался!

Его жена Ева, которая топталась в луже молока, перекрестилась, перед тем как подхватить свои опрокинутые бидоны. Одна из дочерей-близняшек Сэмуэля, Дора, — если только это не была Милдред, — заметив администратора, поправила свою цветастую косынку, подтянула белые шерстяные чулки под длинной юбкой. По лицу ее сестренки блуждала неуверенная, недоумевающая улыбка, но губы были плотно сжаты.

— Ничего страшного, — успокоил их Дон.

В этом он сам тоже был уверен: машинально взглянул на часы, словно третий толчок, который, быть может, разрушит все, произойдет, как и второй, через восемьдесят секунд после предыдущего. У него будто гора с плеч свалилась, когда эти полторы минуты прошли, и он принялся с легким сердцем повторять «Ничего страшного!», успокаивая этими словами всех. Группу тристанцев, весело болтавших о всякой всячине с доктором Дамфризом, который прихватил с собой чемоданчик с инструментами и, словно сговорившись с кем-либо, в том же шутливом духе рассказывал своим приятным голосом: «Бедняга Пат! Я так и не успел сделать ему укол. Шприц просто сам воткнулся ему в ягодицу». Тома Лоунесса, который, идя между сыновьями — старшим, Тони, и младшим, сорвиголовой Нилом, — вез камни на одной из тех маленьких повозок с деревянными сплошными колесами, которые на Тристане столь же обычны, как и на картинках времен Меровингов. Старую Морин Беретти, поддерживаемую под руки уже седеющей дочерью и правнучкой Пирл Лазаретто, прелестной десятилетней девчушкой, чье загорелое личико подчеркивалось белым полотняным капором с завязанными под подбородком, по моде 1830 года, лентами. Бородатого пономаря Роберта Глэда и его дочь Ти; прижавшуюся к отцу Олив Раган и обеих ее словоохотливых брюнеток дочек, которые, не прерывая вязания, сидели на пороге и толковали о последствиях, о бомбежке там, во Внешних странах, как на местном наречии называют любое место в просторном мире, где в отличие от Тристана никогда не могут жить спокойно.

На этот раз Дон осмелился засмеяться. Прошло уже пять минут. Уолтер, заметив администратора, отделился от кружка соседей и пошел ему навстречу — спокойный, с расстегнутым воротом одетой поверх клетчатого пуловера рубашки, преисполненный той добродушной властности, которую он, несомненно, получил не только всеобщим голосованием, но и унаследовал от бабки, супруги Беретти милостью бога: в 1890 году, когда все молодые люди погибли на море, господь снабдил остров шефом, а девушек — мужьями, разбив пароход «Италия» у мыса Стони.

— Как поживаете? — осведомился Уолтер. — Вы тоже слушаете этот гвалт…

Привыкнувший к этому «How you is» — принятому на острове варианту его «How do you do?» (здесь на него неизменно отвечают «I'm fine»), Дон не дал Уолтеру пуститься в разглагольствования. Диалект Тристана, начиненный словечками старых кокни, засоренный словами-паразитами, который все глаголы спрягал в настоящем времени, обходился без звука «h» и словно продраивал английские слова рашпилем так же, как сам остров драят ветра, пока еще давался ему с трудом.

— Звоните, — сказал он, даже не ответив на приветствие Уолтера. — Надо созвать Совет.

— Я вам хотел предложить то же самое, — сказал Уолтер.

— А я пока, — продолжал администратор, — сообщу обо всем по радио в Кейптаун и запрошу мнение специалистов. Здесь у нас любой, даже слабый, подземный толчок требует внимания.

Уолтер ответил не сразу. Прикрывая козырьком фуражки пламя зажигалки, он задумчиво разжигал свою трубку с медным кольцом. Слова «подземный толчок» явно встревожили его. Разве остров не был островом, даром господним, пристанищем, что уже полтораста лет надежно служит преданным ему людям, крепко держащимся на его скалистых склонах, не слушая советов временно назначаемых администраторов и священников, давнишних сторонников эвакуации и переезда в Кейптаун? «Подземный толчок…» Может быть, это и так. Ну и что ж из того? Уолтер, даже в горе неспособный утратить добродушного вида, поднял голову и выпустил колечко дыма.

— Ведь это не в первый раз, — пробормотал он. — Еще от бабки я слышал: «Море прыгает, малыш! Так уж оно устроено. И с землей это бывает. С тех пор как я хожу по ней, она уже два раза двигалась на нас со стороны Пигбайта».

— Лишний повод для нас поостеречься, — возразил Дон. — Я бегу на радиостанцию.

Уолтер, улыбаясь, смотрел ему вслед. Потом он зашел к себе за молотом и, чтобы созвать Совет, изо всех сил стал бить в заданном ритме по гильзе снаряда крупного калибра, подвешенной за гвоздь к вбитой прямо в скалу раме, многие годы служившей общине полугонгом, полуколоколом, звоня в который чтили память умерших, отмечали праздники, созывали членов Совета, сообщали о прибытии парохода, отъезде на рыбную ловлю, возвещали церковную службу, били в набат.

Хью несся от самого Уэст-парка, где, несмотря на лето, туман печально окутывал памятник погибшим героям Саутхемптона, украшенный гербом с тремя розами графства Хэмпшир. Перескакивая через три ступеньки, он взлетел по лестнице и наконец-то попал в комнату редакции, заполненную склоненными над столами головами. Взгляд на часы нисколько его не ободрил.

— Как видишь, они стоят! — сказал Хэклетт, выглядевший более толстым и потным, чем обычно.

— Знал бы ты, что со мной стряслось! — пробормотал Хью.

Как ему объяснить, что, ослепленный гневом, он сел вместо «красного» автобуса в «зеленый» и, заметив, что тот идет в графство, выпрыгнул на ходу, но со всего размаха врезался в какого-то крепыша, чьи белые манжеты, фуражка с желтым околышем и погоны могли принадлежать только контролеру автобусной компании, распираемому сознанием собственной значительности и обладающему книжкой с отрывными штрафными талонами.

— Ладно! — сказал патрон, пораженный растерянностью Хью. — Что он там еще натворил, твой отпрыск?

— Натворил? Клянусь тебе, Филипп, он ничего не натворил! Просто я застал его в сарае с нашей молодой соседкой. И знаешь, что он мне заявил? «Только, пожалуйста, без морали! Это естественная потребность…» А знаешь, что сказала она? «И вы тут, мистер Фокс…» Она смотрела на меня как на чудовище, пришедшее подглядывать, чем она тут занимается…

— Овацию, господа, в честь английской молодежи! — вскричал патрон, ободряюще подмигнув полудюжине своих борзописцев.

Бедняга Хью, худой и длинный, с голубизной невинных глаз и с душой той же расцветки! Четырнадцать ладоней, отложив шариковые ручки, захлопали. Хью притворился, что оценил юмор патрона, и обернулся повесить зонтик. Скромный провинциальный журналист не может позволить себе рассердиться. А Хэклетт уже снова уткнулся в телеграммы.

— Тристан, Тристан… — бормотал он, — может, займешься им?