Эрве Базен - Счастливцы с острова отчаяния

— Ловить для себя и для завода, двойная работа, — проворчал он. — Нет порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь знаешь, что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот.

— Пошли домой, — предложил Джосс. — Взяли трех птиц, и хватит. На большее мы не имеем права, похоже, птиц становится меньше. Одну беру я, другую ты, а третью отдадим Абелю.

Ставя ступни боком, они начали спускаться на выгоны, где бараны, доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую траву между осыпями под равнодушным взглядом Нейла и Стеллы, которые сидели рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю звучным лаем сгонять стадо в кружок.

— Тихо! — приказал Джосс собаке, косясь на руку парня, лежащую около молодой груди его сестры.

Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на спину, задрыгав ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые ноги и белые трусы.

— Перестань! Ты уже не девочка, — с упреком сказал старший брат, уходя.

Но сам он, дойдя до первых изгородей, подправленных мощными ударами деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более чуткое, впрочем, во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества.

— Ого-го! — крикнул он, сложив рупором ладони.

Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины в резиновых сапогах и капюшонах из прозрачного пластика, лучше предохраняющих от измороси, чем косынки, прямо в поле доили своих буренок, оставшихся слишком дикими и слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на ногах. Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в траве, когда к ней подошел Джосс.

«Надо будет смастерить ей скамеечку», — подумал он, с нежностью глядя на уже заметную выпуклость ее живота.

— Уолтер заходил, — встала Рут. — Траулеры наймут двадцать четыре человека, на каждое место будут претендовать двое. Лучше тебе записаться среди первых.

Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве.

— Если я уеду… — прошептал он.

— Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, — закончила за него более решительная Рут. — А если не поедешь, останемся без гроша.

— Привет! — крикнул Ральф.

Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом, повесил по пути свой рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо по старому пути через большой пляж, перепрыгивая через кусты лавы.

— Значит, он все еще тоскует! — вздохнула Рут, подхватывая подойник.

— Не забудь про занятия! — крикнул Джосс.

Пройдя до конца то, что осталось от прежней тропы, Ральф попал в какой-то каменный хаос, над которым высился остывший котел. Этот лунный пейзаж, все еще источавший легкий запах серы, пугал людей, и они предпочитали сюда не заходить, хотя островки стелющегося мха, а кое-где даже пучки травы вновь зазеленели на залитой лавой земле. Прошел год! Изгнание, казавшееся ему таким долгим, длилось всего два года, чтобы завершиться этим стремительным бегом месяцев, сплошным настоящим, которое, как побережье, разъеденное постоянными приливами и отливами, бесконечно позволяло разъедать себя. Глэдис вышла замуж, о чем он узнал с трехмесячным опозданием из письма двоюродной сестры. Он примирился с этим. Но в последние недели мысль, что он пожертвовал Глэдис зря, неудачно вернувшись на остров, обреченный на нищету, вызывала у него настоящие приступы ярости. Все тристанцы могли прикидываться бодряками, уверять, будто ни о чем не жалеют, что воздух родины помогает им переносить временные лишения… Ральф каждый день замечал выражение лица матери, обшаривающей шкаф в поисках продуктов, точно такое же, как у кладовщика, вынужденного ограничить выдачу муки, как у рыбаков, слоняющихся вокруг своих баркасов и вынужденных, словно в стародавние времена, вытряхивать корзины с рыбой, чтобы коптить ее на зиму.

Вечер наступал быстрее на восточном берегу, который восход освещает сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма горы. Подойдя к краю черного откоса, месту, где яростно схватились вода и огонь, где под тридцатью метрами лавы должны быть погребены обуглившиеся развалины консервного завода, Ральф стал хватать все, что попадалось под руку, и швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что вскоре смогут покоиться под травою родной равнины! Кусок проложенной дороги, маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие работы, оплачиваемые по шиллингу в час, которые служат предлогом для тщательного распределения крохотных заработков, жалких подачек, — неужто это плата за верность родине? Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон? Раз мы больше не упоминаемся в газетной хронике, не располагаем грандиозной рекламой, какую создавал нам вулкан, раз мы стали всего-навсего горсткой людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль от контор, где решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого на секунду возбудили фотоснимки и статьи, что мы уже ждем от них не благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный на большое способен и на малое. Разве не мог бы последовать за дождем бесполезных подарков — десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок на каждую женщину, — который затопил их лагерь, приличный заем? Симон прав, беспрестанно твердя: «Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но и они хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного покоя. Мы рискуем стать жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы — добрые дикари, избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?» Для острова это — новые речи, но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для того, чтобы Тристан оставался неизменным, а для того, чтобы обрести на нем все, что нельзя экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они — за Тристан! Но за Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс! Само слово «прогресс» вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков, но в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они действительно отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться лишь тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающий ни отставать от века, ни пороть горячку! Молодой при старых своих традициях…

И вдруг, швырнув уже без злости последний камень в потемневшую, ставшую черно-зеленой воду, Ральф рассмеялся. Древняя гордость жила здесь, это она превращала три сотни славных людей в избранный народ на краю света, а самого Ральфа от гнева возвращала к мечтам. Он прислушался. Мощный, на одной ноте, рев доносился с неровной полосы больших прибрежных водорослей, где медленно двигались две черных, обрамленных пеной туши. Что это, брачный призыв самца? Или обращенный к своему малышу зов матери-кашалота, перед тем как она подцепит в глубинах подводных джунглей, набитых гигантскими кальмарами, спрутами с восемью торчащими щупальцами-присосками, это свое страшное лакомство? Нет, при этой суровой природе она вовсе не была напрасной — эта радость жить вне истории, имея единственную роскошь — пространство, где на квадратную милю приходится меньше десятка человек, окруженное бесконечной гладью соленой воды. Но спустя полтора века после отцов-пионеров, основавших это пристанище в духе своего времени, разве они, их сыновья, что вернулись сюда, не были также пионерами, продолжающими на Тристане дело отцов в более сложные времена?