Шарлотта Бронте - Шерли

— Ты у нас живо поправишься, — заговорил он, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Болезнь у тебя пустячная и скоро пройдет. Тебе надо пить портвейн, хоть целую бочку, если сможешь, и есть дичь и устрицы, — я для тебя что угодно раздобуду. И поверь мне, после такого лечения ты сможешь потягаться в силе хоть с самим Самсоном!

— Скажите, дядя, кто эта дама, что стоит позади вас в ногах моей постели?

— Боже правый! — воскликнул мистер Хелстоун. — Уж не грезит ли она?

Миссис Прайор улыбнулась.

— Да, я грежу! — отозвалась Каролина тихим счастливым голосом. — Я попала в чудесный мир и хочу, чтобы вы сказали мне, дядюшка, истинный это мир или только видение? Кто эта дама? Назовите ее!

— Надо снова позвать доктора Райла, сударыня, или еще лучше доктора Мак-Тёрка, — он не такой шарлатан. Пусть Томас не медля седлает лошадь и отправляется за ним!

— Нет, мне не нужно доктора! Мама будет моим единственным врачом. Теперь вы понимаете, дядя?

Мистер Хелстоун сдвинул очки с переносицы на лоб, вытащил табакерку и взял добрую понюшку. Подкрепившись таким образом, он коротко ответил:

— Теперь догадываюсь. Значит, вы ей сказали, сударыня? — обратился он к миссис Прайор.

— И это правда? — спросила Каролина, приподнимаясь в постели. — Она действительно моя мать?

— Надеюсь, ты не станешь плакать, не устроишь сцену и не забьешься в истерике, если я тебе отвечу «да»?

— Плакать? Я бы заплакала, если бы вы ответили «нет». Я бы не пережила разочарования. Но скажите мне ее имя! Как вы ее назовете?

— Эту полную даму в старомодном черном платье, хотя она выглядит достаточно молодо, чтобы нарядиться и получше, эту леди зовут Агнесса Хелстоун. Она была женой моего брата Джеймса, а теперь она его вдова.

— И она моя мать?

— Вот недоверчивый человечек! Посмотрите-ка на ее рожицу, миссис Прайор! Не больше моей ладони, а сколько серьезности, сколько в ней ожидания! Во всяком случае, она произвела тебя на свет, — заверил он Каролину. — Надеюсь, ты постараешься отблагодарить ее хотя бы тем, что скоро поправишься и щечки твои округлятся. Вот напасть! Какая она была цветущая! И куда только все подевалось — не пойму, клянусь жизнью!

— Если одного желания поправиться достаточно, я недолго останусь в постели. Но еще утром у меня не было ни сил, ни причин стараться выздороветь.

В дверь постучали: это Фанни пришла сказать, что ужин готов.

— Дядя, если можно, пошлите что-нибудь мне к ужину, совсем немножко, из своей тарелки. Это ведь умнее, чем биться в истерике, не правда ли?

— Мудрые слова, Кэри! Я уж постараюсь накормить тебя как следует. Когда женщины разумны, а главное, если их поведение можно понять, я с ними уживаюсь. Но какие-то смутные сверхутонченные настроения и сверхтонкие расплывчатые идеи всегда ставят меня в тупик. Если женщина просит что-нибудь из еды, — будь то яйца птицы Рухх или акриды и дикий мед, которыми питался Иоанн Креститель, или из одежды — будь то кожаный пояс с его чресел или даже золотой нагрудник Аарона, — все это мне хотя бы ясно! Но когда женщины сами не знают, чего хотят, — симпатии, чувств, еще каких-то неопределенных абстракции, — я ничего не могу им дать; у меня этого нет, для меня это непостижимо. Сударыня, — закончил он, обращаясь к миссис Прайор, — позвольте предложить вам руку!

Миссис Прайор объяснила, что хочет провести вечер с дочерью, и мистер Хелстоун оставил их. Вскоре он вернулся с тарелкой в руках.

— Вот цыпленок, — сказал он. — Зато на завтра будет куропатка. Поднимите ее и накиньте ей на плечи шаль. Я знаю, как ухаживать за больными, можете мне поверить! А вот тебе та самая серебряная вилка, которой ты ела, когда в первый раз явилась в мой дом. Должно быть, это и есть то, что у женщин называется удачной мыслью или, как его там, нежной заботливостью. Ну, Кэри, будь умницей, принимайся за дело!

Каролина старалась как могла. Мистер Хелстоун насупился, видя, что у нее совсем нет сил, однако продолжал утверждать, что скоро все пойдет по-другому. Больная кое-как проглотила несколько кусочков, похваливая еду, и благодарно улыбнулась дяде. Тогда мистер Хелстоун склонился над ней, поцеловал ее и проговорил прерывающимся хриплым голосом:

— Спокойной ночи, девочка! Да благословит тебя Бог!

Каролине было так покойно в объятиях матери, что она не променяла бы их ни на какую подушку. И хотя ночью она не раз просыпалась от лихорадочных снов, тотчас по пробуждении к ней возвращалось такое блаженное, счастливое состояние, что она сразу успокаивалась и вновь засыпала.

Что же до матери, то она провела ночь как Иаков в Пенуиеле: [115] Спасаясь от гнева своего брата Исава, Иаков остановился в Пенуиеле и, как передает библейский рассказ (Книга Бытия, XXII, 24–32), ночью боролся с богом. до самого рассвета боролась она с призраком смерти, обращая к Богу страстные мольбы.

Далеко не всегда побеждают те, кто осмеливается вступить в спор с судьбой. Ночь за ночью смертный пот увлажняет чело страждущей. Тщетно взывает в милосердии душа тем бесплотным голосом, каким обращаются с мольбой к незримому.

«Пощади любимую мою! — молит она. — Спаси жизнь моей жизни! Не отнимай у меня ту, любовь к которой заполнила все мое существо. Отец небесный, снизойди, услышь меня, смилуйся!»

Ночь проходит в борьбе и мольбах, встает солнце, а страждущей нет облегчения. Бывало, раннее утро приветствовало ее легким шепотом ветерка и песней жаворонка, а сейчас с побледневших и холодных милых уст слетает навстречу рассвету лишь тихая жалоба:

— О, какая это была тягостная ночь! Мне стало хуже. Хочу приподняться и не могу. Тревожные сны измучили меня!

Подходишь к изголовью больной, видишь новую страшную перемену в знакомых чертах и вдруг понимаешь, что невыносимая минута расставания уже близка, что Богу угодно разбить кумир, которому ты поклонялся. Бессильно склоняешь тогда голову и покоряешься душой неотвратимому приговору, сам не постигая, как сможешь его перенести.

Счастливица миссис Прайор! Она еще молилась, не замечая, что солнце уже поднялось над холмами, когда ее дитя тихо пробудилось в ее объятиях. Каролина проснулась без жалобных стонов, которые так мучительны, что как бы мы ни клялись сохранять твердость, невольно вызывают потеки слез, смывающих все клятвы. Она проснулась, — и не было в ней апатии, глубокого безразличия к окружающему. Она заговорила, — и слова ее не были словами отрешенной от мира страдалицы, которая уже побывала в обителях, недоступных живым. Нет, Каролина отчетливо помнила все, что произошло.

— Ах, мама, как хорошо я спала! — воскликнула она. — Всего только два раза бредила и просыпалась.