Берта Зуттнер - Долой оружие!

Но в великом посту я уклонялась не от одних проповедей, а также и от званых вечеров. Выезды мне вдруг надоели; я с удовольствием стала оставаться дома; возилась со своим сынишкой, а когда его укладывали спать, присаживалась с хорошей книгой к камину и читала. Иногда ко мне присоединялся отец, и мы болтали с ним до глубокой ночи. Разумеется, он опять принимался за свои воспоминания из походной жизни. Я рассказала ему слышанное от Тиллинга о смерти Арно, однако старик принял это сообщение довольно равнодушно. Какою смертью кто умер, это казалось ему безразличным. «Остаться» на поле битвы — как обыкновенно выражаются на военном жаргоне, вместо того, чтоб сказать «быть убитым» — было, по его мнению, до того доблестно, что о том, кто удостоился такой славной участи, нечего было и толковать, как о страдальце. Немного более или менее мучений перед смертью уже не шло в счет. Он даже произносил слово: «остался» с оттенком зависти, словно констатируя особое отличие, после которого, по его поняйям, очевидно, следовала уже менее приятная перспектива быть «раненым».

Манера отца говорить о том, где и когда был ранен он сам или другие сослуживцы и знакомые, — при чем о самом себе мой папа упоминал с гордостью, а о прочих с почтением — была такова, что слушатель был готов забыть, что раны сопряжены с физическою болью. Какой контраст с короткими рассказом Тиллинга о десяти несчастных, сраженных разорвавшимся снарядом, которые громко взвыли от боли и стали корчиться в предсмертных муках! Сколько жалости и волнения звучало в его немногих словах! Впрочем, я не передавала их отцу, инстинктивно чувствуя, что это показалось бы ему недостойным военного и уронило бы в его глазах барона. А я, конечно, не хотела выставлять нового знакомого в невыгодном свете. То отвращете, с которым он относился к ужасам войны, и гуманное отношение к ее жертвам как раз пришлось мне по сердцу; если они говорили не в пользу воинственности Тиллинга, за то делали честь его человеколюбию.

Как охотно потолковала бы я с ним еще на эту тему, но он как будто вовсе не желал продолжения нашего знакомства. Прошло две недели с его первого визита, и он не только не был у меня, но даже ни разу не встретился со мною в обществе. Порою я видала его мельком на Рингштрассе, а однажды в Бург-театре: он почтительно кланялся мне, я отвечала ему дружеским кивком, и ничего более. Ничего более?… Но отчего же, при этих мимолетных встречах, так сильно билось мое сердце; почему его молчаливый поклон так долго не выходил у меня из головы и я по целым часам старалась вспомнить, как он взглянул на меня, как держал себя со мною.

— Милое дитя, у меня к тебе большая просьба. — С этими словами вошел ко мне, однажды поутру, отец. В руках у него было что-то, завернутое в бумагу. — Тут я принес тебе кое-что, — прибавил он, кладя эту вещь на стол.

— Просьба, сопровождаемая подарком, — весело подхватила я. — Да ведь это подкуп!

— Ну, выслушай же мое предложение, прежде чем ты развернешь принесенный тебе подарок и будешь ослеплена его блеском. Сегодня у меня скучнейший званый обед…

— Знаю: трое генералов с супругами.

— И двое министров в придачу, также с их дражайшими половинами; одним словом, самая торжественная, чопорная, снотворная церемония…

— Но ты, конечно, не воображаешь, чтобы я…

— Вот именно; так как меня намерены почтить своим посещением важные дамы, я рассчитынаю на тебя; нужно же, чтоб в доме была хозяйка.

— Но ведь эту обязанность взяла на себя тетя Мари?

— У нее сегодня опять мигрень, так что мне не остается другого выбора…

— Как принести в жертву родную дочь, чему были примеры еще в глубокой древности. Значить, ты поступишь со мной, как Агамемнон с Ифигенией? Хорошо, я покоряюсь.

— Впрочем, в числе гостей будет и более молодой элемент: доктор Брессер, так добросовестно вылечивший меня недавно; я счел нужным оказать ему любезность этим приглашением; а потом еще подполковник Тиллинг. Что с тобой, Марта? Отчего ты вспыхнула, как зарево?

— Я?… Так… из любопытства: мне вдруг захотелось взглянуть, что такое ты мне принес.

И я начала с лихорадочной поспешностью развертывать подарок отца, чтобы скрыть слишком сильное смущение.

— Да не для тебя это, дурочка! Это милому внуку Руди.

— Вижу, вижу — коробочка с игрушками. Ах, оловянные солдатики! Но, дорогой папа, четырехлетнему мальчугану…

— Пустяки! Я отлично занимался ими с трехлетнего возраста; чем раньше, тем лучше… Моими первыми игрушками, как я стал себя помнить, были барабаны, сабли… Я делал ружейные приемы, командовал… Такие забавы внушают ребенку любовь к делу…

— Мой сын Рудольф никогда не пойдет в военную службу… — перебила я.

— Марта! Ведь мне известно, что таково было желание его отца…

— Бедного Арно нет больше на свете. Рудольф — моя неотъемлемая собственность, и я не хочу…

— Чтоб он вступил в самое почетное, самое лучшее звание?

— Жизнь моего единственного сына не должна быть поставлена на карту среди случайностей войны.

— Я также был единственным сыном, и однако сделался солдатом. У твоего Арно, сколько мне известно, не было братьев, да и твой родной брат Отто опять-таки единственный сын, а я все же отдал его в военное училище. Традиции наших семейств требуют, чтобы потомок Доцки и Альтгауза посвятил себя на служение отечеству.

— Рудольф не так нужен отечеству, как мне.

— Что, если б все матери думали таким образом!

— Тогда не было бы ни парадов, ни смотров, ни людей, обреченных на убой, — так называемого «пушечного мяса», — a вместе с тем не было бы и напрасных несчастий.

Отец насупился, но потом пожал плечами.

— Ах, бабы, бабы! — с презрением сказал он. — К счастью, мальчик не станет спрашивать твоего позволения; у него в жилах солдатская кровь. — Да и кроме того он не останется твоим единственным сыном. Ты должна вторично выйти замуж, Марта. В твои годы не годится жить в одиночестве. Признайся откровенно: неужели ни один из твоих поклонников не сумел заслужить твоей благосклонности? Вот хоть бы ротмистр Оленский; он в тебя влюблен до безумия и еще недавно вздыхал передо мною, жалуясь на твою холодность. Вот такой зять был бы мне по душе.

— Ну, вот уж партия!

— Тогда выбери майора Миллерсдорфа…

— Если б ты предложил мне все списки военных чинов с правом выбора, из этого все равно ничего бы не вышло… В котором часу у тебя назначен обед? Когда мне приехать? — спросила я, чтоб прервать неприятный разговор.

— В пять. Но приезжай получасом раньше. А теперь до свидания — я спешу. Поклонись от меня Руди, будущему главнокомандующему императорско-королевской армии.

Торжественная, чопорная, снотворная церемония — так охарактеризовал мой отец свой предстоящий обед. То же самое сказала бы и я, если б не один гость, ожидание которого заставляло меня так странно волноваться.