Берта Зуттнер - Долой оружие!

Вот я беседую с тобой, как в те прекрасные часы, когда ты был возле меня, когда мы, после чтения какой-нибудь новой книги, философствовали насчет противореча современного строя жизни, и сама беседа была до того задушевна, мы так отлично понимали и дополняли один другого! Вблизи меня решительно нет никого, с кем я могла бы говорить о таких вещах. Доктор Брессер был еще единственным человеком, с которым можно осуждать войну, но он тоже уехал и как раз на театр этой проклятой войны, только с тем, чтобы исцелять раны, а не наносить их. Вот также анахронизм: «гуманность» на войне — внутреннее противоречие. Или одно, или другое: только человеколюбие и война — несовместимы между собою. Искренняя, пламенная ненависть к врагу, соединенная с совершенным презрением к человеческой жизни, — вот жизненный нерв войны. Но мы живем в переходное время. Старые установления и новые идеи действуют с одинаковой силой. И вот люди, не совсем отрешившиеся от старого и не умеющие вполне усвоить новое, стараются сплавить одно с другим, из чего и происходит эта лживая, непоследовательная толчее борьбы с противоречиями, где мы отдаемся всему только на половину. Такое состояние невыносимо для душ, жадно ищущих истины, прямоты и целостности…

Ах, зачем я пишу все это? Едва ли ты расположен теперь — как в часы наших мирных бесед — рассуждать об отвлеченных предметах; вокруг тебя бушует неумолимая действительность, с которой приходится считаться. Насколько было бы лучше, если бы ты сохранил наивные воззрения прежних времен, когда походная жизнь была солдату отрадой и наслаждением! А еще лучше было бы, если б я могла, как другие жены, писать тебе письма, наполненный пожеланиями успеха на твоем поприще, если б я с уверенностью предрекала победы нашему оружию и старалась воспламенить твое мужество… Ведь в девушках также воспитывают патриотизм для того, чтобы они, когда придет время, напоминали мужчинам: «ступайте на войну умирать за отечество — это прекраснейшая смерть». Или: «возвращайтесь домой победителями, тогда мы наградим вас своею любовью, а до тех пор станем за вас молиться. Господь битв, покровительствующий нашему воинству, услышит наши молитвы. Днем и ночью возносится наша мольба к небесам, и конечно мы вымолим их благоволение: вы возвратитесь, увенчанные славой! Мы даже не боимся за вас, стараясь быть равными вам по отваге… Нет, нет, матери ваших детей не должны быть малодушными, если желают воспитать новое поколение героев. И если нам придется потерять самое дорогое в жизни, никакая жертва для государя и отечества не покажется для нас слишком большою!»

Вот это было бы письмо, достойное жены солдата, не правда ли? Но не того ты ожидаешь от своей Марты, солидарной с тобой в воззрениях, в твоем негодовании против обветшалого, слепого человеческого безумия… О, как горько, как мучительно ненавижу я его! Я не в силах даже высказать всей глубины этой ненависти.

Когда я себе представляю два неприятельских войска, состоящих из единичных, разумных и большею частью добрых и кротких человеческих личностей, которые по команде бросаются друг на друга для взаимного истребления, опустошая притом и несчастную страну, где они швыряют, при своей убийственной игре, — точно игральными картами, — «взятыми» деревнями… как только я представлю себе это, мне хочется вскрикнуть: «остановитесь! перестаньте!!» Из ста тысяч, девяносто, взятые в отдельности, наверно остановились бы с охотою, но, взятые в массе, люди рвутся в бой и неистовствуют, как звери. Довольно, однако. Вероятно, тебе будет приятнее узнать что-нибудь о своих домашних. Так слушай же: мы всё здоровы. Отец постоянно волнуется ходом настоящих событий и жадно следит за всем происходящим на войне. Победа под Кустоццей привела его в неизъяснимый восторг. Он говорить о ней с такою гордостью, точно сам одержал ее. Во всяком случае, по его мнению, слава этого дня до того блистательна, что она осеняет и его, как австрийца и генерала, а потому он бесконечно счастлив. Лори, муж которой, как тебе известно, находится в южной армии, также прислала мне восторженное письмо по поводу Кустоццы. Помнишь, Фридрих, как я однажды приревновала тебя на четверть часа к добрейшей Лори? И как потом этот припадок ревности еще больше укрепил мою любовь и доверие? — О, если б ты обманул меня тогда или хоть раз обидел чем-нибудь… я легче переносила бы теперь твое отсутствие, но когда такой муж находится под градом пуль!.. Однако буду продолжать свои новости: Лори писала мне, что желала бы провести остаток своего соломенного вдовства у нас в Грумице, вместе со своей малюткой Беатрисой. Разумеется я не могла отвечать ей отказом, хотя, говоря по правде, всякое общество мне теперь в тягость. Я хочу оставаться совершенно одна с моей тоской по тебе, которой никто не может измерить… На будущей неделе у Отто начнутся каникулы. Он горько жалуется в каждом письме, что война началась до, а не после его производства в офицеры, и молить судьбу, чтобы мир не «разразился» раньше его выхода из военной академии. Пожалуй, он и не употреблял слова «разразился», но оно вполне соответствует его понятию о мире, который представляется нашему юноше, в данном случае, настоящей бедой. Ну, конечно, ведь их воспитывают в этом духе. Пока существует война, нужно воспитывать воинственное поколение; а пока существует воинственное поколение, должна быть война… Ах, неужели не найдется выхода из этого заколдованного круга? Нет, благодарение Господу! Любовь к войне, несмотря на всю школьную дрессировку, постепенно ослабевает, и помнишь, как доказывает в своей книге Генри Томас Бокль этот отрадный факт? Впрочем я не нуждаюсь ни в каких печатных доказательствах; стоить мне заглянуть в твое благородное сердце, Фридрих, чтобы убедиться в этом… Опять-таки возвращаюсь к своим новостям: от наших родственников и знакомых, имеющих поместья в Богемии, мы постоянно получаем письма, наполненные горькими жалобами; проходящие войска, хотя бы даже они шли к победе, опустошают страну, высасывают из нее соки; а что еще будет, если неприятель двинется вперед, и битвы станут разыгрываться в той местности, где стоят их замки, лежат усадьбы? Все тамошние помещики готовы к побегу: вещи у них запакованы, драгоценности зарыты в землю. Нечего и думать о веселых поездках на богемские воды, о мирной жизни в своих имениях, о блестящих охотах в осеннюю пору, а что еще хуже всего: нечего рассчитывать на получение обычных доходов с арендованных земель и промыслов. Засеянные поля будут вытоптаны; фабрики, если не сожжены, то во всяком случае остановлены за неимением рабочих рук. «Настоящее горе, — пишут они, — жить на пограничной земле, а другая беда, что Бенедек так долго медлил перейти к наступлению для начала войны с пруссаками». Пожалуй, можно было бы назвать несчастием и то, что вся политическая перебранка не была улажена третейским судом и что кровопролитная кутерьма завязалась на богемской или силезской почве (ведь и в Силезии, если верить словам путешественников, тоже живут люди, есть обработанный поля и жилища), но такой исход никому не приходит в голову.