Берта Зуттнер - Долой оружие!

На трети день опять никаких вестей. Я плачу и плачу целыми часами. Именно потому, что мое горе не совсем безнадежно, я могу еще плакать. Если б я знала, что для меня все кончено, мое отчаяние не нашло бы себе исхода в слезах. Отец также повесил голову, а Отто, мой брат, сгорает жаждой мести. Носятся слухи, будто бы в Вене формируют корпус добровольцев: и ему хочется вступить в их ряды. Потом говорят, будто бы главнокомандующий Бенедек сменен и на место его на север посылают победоносного эрцгерцога Альбрехта; тогда, может быть, еще удастся поднять дух армии и отбить дерзкого неприятеля, который теперь собирается уничтожить нас в конец и готов идти на Вену… Страх, бешенство, горе волнуют все сердца; в слове: „пруссаки“ концентрируется решительно все, что есть самого ненавистного. Но моя единственная мысль только о Фридрихе, а между тем никакого, никакого известия!

Через несколько дней пришло письмо от доктора Брессера. Он работал в окрестностях поля битвы, стараясь оказать посильную помощь пострадавшим. По его словам, здесь творилось нечто ужасное, нечто такое, чего не в силах представить себе самое пылкое воображение. Он присоединился к одному саксонскому врачу, доктору Брауеру, командированному своим правительством для представления отчета о тамошнем положении дел. Через два дня ожидали прибытия одной саксонской дамы, г-жи Симон — новой мисс Найтингель — которая с самого начала войны работала в дрезденских госпиталях и выхлопотала разрешение отправиться в Богемию, чтобы оказать помощь в полевых лазаретах на самом театре войны. Доктор Брауер с доктором Брессером собирались прибыть в назначенный день, в семь часов вечера, в Кенигингоф, последнюю станцию перед Кениггрецом, до которой доходило еще железнодорожное сообщение. Здесь они хотели выждать приезда мужественной сестры милосердия. Брессер просил нас, если можно, выслать ему на эту станцию перевязочных материалов и тому подобных вещей, чтоб получить их тут без проволочек. Едва прочитав его письмо, я решилась безотлагательно действовать и вызвалась отправить сама нашу посылку. Пожалуй, в одном из госпиталей, которые собиралась посетить госпожа Симон, лежал мой Фридрих… Я присоединюсь к ней, чтобы найти дорогого больного, ухаживать за ним, спасти его. Эта мысль овладела мной с такой неодолимой силой, что я приписала ее магнетическому действию страстного желания со стороны мужа увидаться со мною.

Не сказав никому из родных о своем намерении — потому что они стали бы меня отговаривать, — я выехала из Грумица, два часа спустя после получения письма. Свою поездку в Вену я мотивировала желанием купить самой все вещи, нужные для Брессера, и немедленно отправить их по железной дороге. Из Вены я намеревалась написать отцу всего несколько слов: „Отправилась на театр войны“. Конечно, меня осаждали сомнения: мне приходила в голову моя неспособность и неопытность в уходе за больными, отвращение к ранам», к крови и смерти, но я старалась отогнать эти мысли: что я делала, то было нужно делать. Взгляд моего мужа, умоляющий и властный, был устремлен на меня; со своего страдальческого ложа Фридрих протягивал мне руки, и я могла только мысленно повторять: «Спешу, спешу к тебе».

Нашу столицу я нашла в страшном волнении и переполохе. Куда ни взглянешь, везде расстроенные лица. С моим экипажем встречались другие экипажи и фуры, наполненные ранеными. Всякий раз я напряженно всматривалась, нет ли между ними Фридриха. Но нет, его тоскливый призыв, от которого содрогались все фибры моего организма, доносился до меня издали — из Богемии. Если б его доставили в Вену, то нас своевременно уведомили бы о том. Я приказала везти себя в гостиницу, съездила оттуда за покупками, отослала в Грумиц письмо, переоделась в самое простое и прочное платье, и, наконец, поехала на вокзал северной железной дороги. Я хотела отправиться со следующим поездом, чтобы не опоздать к месту своего назначения. То была единственная определенная идея, руководившая всеми моими действиями. На вокзале господствовало большое оживление, хотя это слово плохо гармонировало с видом неподвижных, распростертых человеческих фигур, который попадались там на глаза на каждом шагу. Платформа, зады, подъезд, все было переполнено еле живыми и умирающими; многие из них находились при последнем издыхании.

Вокруг них хлопотала масса народу: лазаретные служители, военные санитары, сестры милосердия, врачи; кроме того, мужчины и женщины всех слоев общества являлись сюда осведомиться, не привезен ли с последним транспортом кто-нибудь из близких; другие приезжали оделять раненых подарками — вином, сигарами и т. п. Железнодорожный персонал служащих высшего и низшего разряда старался сдерживать страшный напор публики. Меня также хотели было воротить назад:

— Что вам надо?… дайте дорогу!.. Здесь не позволяют раздавать еду и питье… обратитесь в комитет… там принимают всякие пожертвования.

— Нет, Нет, — возразила я, — мне надо ехать. Когда отходит следующий поезд?

На этот вопрос я долго не могла добиться положительного ответа. Большинство поездов отправления было отменено — сказали мне, наконец, — так как линия занята транспортами раненых, прибывающими один за другим. Вообще же сегодня не будет больше отправлено ни одного пассажирского поезда. Пойдет только один с резервными войсками, да еще другой, находящейся в исключительном распоряжении патриотического общества подания помощи на войне; на этом последнем отправляется множество врачей, сестер милосердия, да еще вдобавок груз материалов и медикаментов в окрестности Кениггреца.

— Значит, и мне можно поехать вместе с ними?

— Ни в каком случае.

Все яснее и жалобнее доносился до меня голос Фридриха, моливший о помощи, а я не могла поспешить к нему: тут, право, можно помешаться с отчаяния!

Вдруг у одних дверей, выходивших на платформу, я вижу барона С., вице-президента патриотического общества, того самого, с которым я познакомилась еще во время войны 59 года. Я бросилась к нему.

— Ради бога, барон С., помогите мне! Вы узнали, меня?

— Как же! Баронесса Тиллинг, дочь генерала, графа Альтгауза, не так ли?… Чем могу я вам служить?

— Вы отправляете поезд в Богемию… дайте мне на нем местечко; мой умирающий муж требует меня к себе… Если у вас есть сердце, — а ваша деятельность доказывает, насколько оно прекрасно и благородно, — не отвергните моей просьбы!

Хотя тут встретилось много препятствий и дело уладилось не очень скоро, но в конце концов мое желание было уважено. Барон С. позвал одного из врачей, командированных патриотическим обществом, и поручил меня его заботливости во время пути.

До отъезда оставался еще час.