Берта Зуттнер - Долой оружие!

«… В каком состоянии были эти 600 человек (на этот раз я привожу слова доктора Наундорфа), невозможно с достоверностью описать. 3ияющие, неперевязанные раны были покрыты комарами, которые высасывали из них кровь; несчастные раненые озирались вокруг лихорадочно блестевшими глазами, отыскивая, не поможет ли им кто, умоляя облегчить их, дать им воды, хлеба! У большинства из них, шинель, рубашка, мясо и кровь представляли одно отвратительное смешение; в ранах заводились черви и точили их. Отвратительная вонь наполняло каждое помещение. Все эти солдаты лежали на голой земле; только немногим удалось захватить охапку соломы, на которой они могли протянуть свои жалкие изуродованные члены. Некоторые, лежавшие на глинистой размокшей почве, почти тонули в этом месиве, не имея сил оттуда выбраться; другие валялись в луже отвратительной грязи, которую не в состоянии описать никакое перо».

В Масловеди, — так рассказывает г-жа Симон, — в местечке, где насчитывалось домов пятьдесят, лежало, восемь дней спустя после битвы, семьсот раненых. Не столько их жалобные крики, сколько отчаянная беспомощность вопияли к небу. В одном сарае было скучено шестьдесят человек. Все они были тяжело ранены, а за недостатком ухода и пищи пришли в безнадежное состояние; почти у всех открылась гангрена. Раздробленные члены представляли только гниющие куски мяса, лица — только покрытую грязью, запекшуюся кровяную массу, в которой бесформенное черное отверстие было ртом, откуда вырывались ужасные звуки; члены отгнивали и отваливались от этих жалких тел; живые лежали между разлагающимися трупами, в которых кишели черви. Эти шестьдесят человек, как и большая часть остальных, уже целую неделю валялись на одном и том же месте; их раны оставались или вовсе без перевязок, или же были перевязаны на скорую руку; со дня битвы они лежали таким образом, не будучи в состоянии двинуться с места, полуголодные и даже не имея в достаточном количестве воды. Подстилка под ними гнила, пропитавшись кровью и извержениями, и в таком виде они провели восемь дней — живые трупы, по вздрагивающим членам которых отравленная кровь обращалась лениво и вяло, готовая совсем остановиться. Они пока еще не могли умереть, но как им можно было надеяться снова ожить? «Чему тут более удивляться, — заключает г-жа Симон свой отчет, — бесконечной ли живучести природы человека, который может столько вынести и еще дышать, или равнодушию других к такому бедствию?»

По-моему, всего удивительнее здесь то, что мыслящие существа могут приводить своих ближних в такое положение, — что очевидцы подобных вещей не падут на колени, давая торжественную клятву воевать против войны; что если эти люди — правители народов, то они не отбросят от себя меч, а если они не обладают могуществом, то не посвятят с тех пор всех своих сил — в живом слове и на бумаге, в мышлении, преподавании и во всех действиях — одной цели: «долой оружие!»

…

Г-жа Симон — ее прозвали «лазаретной матерью» — была героиня. По целым неделям проводила она в описанных здесь местах, неся на себе самые тягостные труды, подвергаясь страшным опасностям; сотни людей были спасены ею. День и ночь работала она, хлопотала, распоряжалась, то исполняя должность сиделки, причем не брезгала самыми отвратительными работами, то отправляя транспорты раненых, то отыскивая съестные припасы; эта женщина не щадила своих сил. Устроивши все в одном месте, она спешила в другое; из Дрездена г-жа Симон выписала массу лазаретных материалов и всяких нужных вещей, после чего, несмотря на всевозможные препятствия, разослала их по тем пунктам, где в них нуждались; она сделалась агентом патриотических обществ для Богемии и заняла здесь такое же точно положение, как Флоренса Найтингель в Крыму.

А я?… Совершенно разбитая, подавленная горем и отвращением, я не сумела ни к чему приложить рук; еще в церкви, на месте нашей первой остановки, у меня подкосились ноги, и я в изнеможении упала на ступени алтаря Богородицы, так что доктор Брессер едва уговорил меня встать. Оттуда я кое-как поплелась, рядом с ним, немного дальше, и мы пришли в амбар, представлявшей такую же картину, какая была описана г-жою Симон.

В церкви, по крайней мере, было настолько просторно, что раненые лежали рядом; здесь же они были просто свалены в кучу, друг на друга, решительно как попало; в церковь заглянули хоть какие-нибудь добрые люди — может быть, проходивший мимо корпус санитаров, который оказал больным посильную помощь; — но здесь лежали совершенно забытые — какая-то копошащаяся, стонущая масса полусгнивших человеческих останков… При взгляде на них, отвращение и ужас сдавили мне горло, и в то же время сердце у меня разрывалось от жалости. Это было уже сверх моих сил. Я сказала себе, что наступает мой последний час. Дикий вопль вырвался из моей наболевшей груди, а вслед за ним наступило беспамятство.

Опомнилась я уже в вагоне железной дороги. Против меня сидел доктор Брессер. Увидев, что я открыла глаза и с удивлением озираюсь вокруг, он взял меня за руку и сказал:

— Успокойтесь, фрау Марта, вы действительно в купе второго класса: это не сон. Здесь с вами несколько легко раненых офицеров и ваш друг Брессер; все мы едем в Вену.

Это была правда. Доктор привез транспорта, раненых из Гороневоса в Кенигингоф, оттуда ему поручили сопровождать другой транспорт в Вену. Он взял с собою меня — в бесчувственном состоянии — и теперь вез домой. Меня нашли совершенно бесполезной там, где нужна была энергическая расторопность и выносливость; я служила бы только помехой и лишним бременем там, где требовался великий подвиг самоотвержения. Г-жа Симон была очень рада от меня избавиться, да и я сама поневоле созналась, что она совершенно права. А что же Фридрих? Мне так и не удалось его найти. Конечно, слава Богу, что этого не случилось; значит, еще не вся надежда потеряна. Но если б я нашла его в числе тех несчастных, искалеченных, гнивших заживо, то наверно лишилась бы рассудка. Пожалуй, дома я найду от него письмо. Эта надежда — нет, не надежда — это слишком много, но уж одна мысль о такой возможности пролила бальзам в мою больную душу. Да, я чувствовала, что моя душа вся изранена и изъязвлена. Колоссальное бедствие, виденное мною, до того надорвало мне сердце, что я не надеялась больше оправиться совеем от этого тяжелого испытания. Если даже я опять увижу своего Фридриха, если мне предстоит еще долгая светлая будущность любви и счастья, разве я когда-нибудь могу забыть о том, какая масса моих ближних обречена на жесточайшие мучения? Обречена до тех пор, пока люди не придут к сознанию, что такое бедствие, как война, не есть роковая необходимость, но прямо — преступление.