Оноре Бальзак - Альбер Саварюс

— Чего же именно?

— Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.

— Povero mio! — воскликнула растроганная Франческа. — Поверьте мне, — продолжала она, помолчав, — когда женщина знает, что она для любящего — все на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, — это большое счастье, побуждающее к верности.

После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой, глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни, сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он питает к матери.

Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание, обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами, помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно, возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой. Водная гладь, земля, небо, любимая женщина — все это было величественно и в то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях, ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной, окруженной снежными горами.

Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.

— Тито! — воскликнула она, заметив среди них молодого человека.

Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком, продолжала кричать:

— Тито! Тито!

Тито приказал лодочникам грести быстрее, и вскоре обе лодки поравнялись. Итальянка и итальянец заговорили так быстро, на диалекте, столь мало знакомом человеку, знающему этот язык лишь по книгам и никогда не бывавшему в Италии, что Родольф ничего не мог ни понять, ни угадать из их разговора. Но красота Тито, фамильярность Франчески, радость Джины — все это его огорчило. Впрочем, тот не влюблен по-настоящему, кто не испытывает недовольства, видя, что его покидают ради кого бы то ни было. Тито торопливо бросил Джине кожаный мешочек, вероятно, с золотом, а Франческе передал пакет с письмами, за чтение которых она и принялась, махнув Тито рукой в знак прощания.

— Скорее возвращайтесь в Жерсо, — сказала лодочникам молодая женщина. — Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.

— Что случилось? — спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо.

— La liberta! [8] Свобода! (итал.) — воскликнула она с энтузиазмом, — Е denaro! [9] И деньги! (итал.) — ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.

— Да, — продолжала Франческа, — конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь.

— Кто этот Тито? — спросил Родольф.

— Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato. [10] Умника (итал.). Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, — прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, — чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского?

— Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! — вздохнул Родольф, указывая на мыс.

— Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, — ответила Франческа. — Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria! [11] О дорогая родина! (итал.)

Эти слова вызвали слезы у Джины.

— Еще одна зима, и я умерла бы здесь! — заметила она.

— Бедная сицилийская козочка! — воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви.

Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее.

Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства.

— Вот мой муж в его истинном облике, — сказала важно Франческа.

— Но это совсем другой человек, — возразил озадаченный Родольф.

— Совсем другой, — подтвердил книготорговец. — Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti. [12] И многими другими (итал.). Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни?

Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели.

— Che avete, signer? [13] Что с вами, сударь? (итал.) — простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?