Оноре Бальзак - Пьеретта

В первый же базарный день после их встречи в церкви Бриго высматривал на рынке свою маленькую подругу. Увидав ее, он побледнел и задрожал, точно осенний лист, готовый сорваться с ветки, но не растерялся и стал выбирать фрукты у той же торговки, у которой приторговывала провизию ужасная Сильвия. Бриго удалось передать Пьеретте записку, и он проделал это, балагуря с торговкой естественнейшим образом, словно был прожженным малым, которому не в диковинку подобные дела; хотя движения его и были спокойны, но горячая кровь шумела у него в ушах, устремляясь с такою силой из сердца, что, казалось, его вены и артерии готовы были лопнуть. Он действовал по виду с решимостью закоренелого преступника, но в глубине невинной души испытывал трепет, подобный чувству, знакомому многим матерям, когда решался вопрос жизни или смерти их ребенка. Смятение Бриго передалось Пьеретте; она сунула записку в карман своего передника. Щеки ее запылали вишнево-красными пятнами. Сами того не подозревая, эти дети питали друг к другу такое сильное чувство, что его достало бы на десять влюбленных. Этот миг остался в их душах источником живых волнений. Сильвия, не умевшая различать бретонский говор, не могла заподозрить в Бриго недавнего трубадура, и Пьеретта вернулась домой со своим сокровищем.

Письма этих несчастных детей послужили впоследствии документом в ужасном судебном процессе; не будь роковых обстоятельств, они так и остались бы неизвестными. Вот что Пьеретта прочла вечером у себя в комнате:

«Моя дорогая Пьеретта! В полночь, когда все спят, я буду бодрствовать для тебя и приходить каждую ночь под окно кухни. Спуская из своего окна бечевку такой длины, чтобы я мог до нее дотянуться, — от нее никакого шума не будет, — привязывай к ней письмо, в котором будешь сообщать мне все, что захочешь. Я буду отвечать тебе тем же способам. Я узнал, что твои родственники научили тебя читать и писать, но все же они недостойные люди. Как много добра они могли бы тебе сделать, а вместо того сколько причиняют зла! Тебя, Пьеретта, дочь полковника, погибшего за Францию, они превратили в свою служанку! Вот, значит, на что ушли твой прекрасный румянец и цветущее здоровье! Что же сталось с моей Пьереттой? Что они с ней сделали? Я вижу, что тебе худо. Пьеретта, вернемся в Бретань! Я уже достаточно зарабатываю, и у тебя будет все необходимое: я зарабатываю от четырех до пяти франков в день, самому мне больше тридцати су не надобно, а три франка я отдавал бы тебе. Ах, Пьеретта, как я молил за тебя бога после того, как увидал тебя! Я просил его послать мне все твои горести, а тебя одарить одними лишь радостями. На что ты им надобна, зачем они тебя держат? Ведь твоя бабушка тебе ближе. Они злые люди, эти Рогроны, они отняли у тебя всю твою веселость. В Провене тебя ноги еле носят, а как ты бегала когда-то в Бретани! Вернемся в Бретань, Пьеретта! Словом, я здесь, чтобы служить тебе, исполнять твои приказания, скажи мне только, чего ты хочешь. Если тебе нужны деньги — у меня есть сто восемьдесят франков, я переправлю их тебе при помощи веревочки. Жаль только, что не могу отдать их тебе сам, почтительно целуя твои милые ручки. Ах, Пьеретта, давно уже небесная лазурь покрылась для меня тучами! С тех пор как я усадил тебя в этот проклятый дилижанс, я не знал ни часу радости; а теперь вот, когда мы свиделись, ты похожа на тень, и твоя ведьма-родственница отравила нашу встречу. Но у нас будет утешение, будем с тобой вместе молиться богу по воскресным дням, — так, может быть, он нас лучше услышит. Я не прощаюсь, моя дорогая Пьеретта, — до ночи!»

Это письмо так взволновало Пьеретту, что она целый час перечитывала и рассматривала его, потом вспомнила, не без горечи, что у нее нет ничего, чтобы написать ответ. Она решилась на трудное путешествие из своей мансарды в столовую, где могла найти чернила, перо и бумагу, и совершила его, не разбудив свою ужасную кузину. За несколько минут до полуночи она написала следующее письмо, тоже приводившееся на процессе:

«Друг мой! Да, да, мой друг, нет никого, кроме тебя, Жак, и бабушки, кто бы меня любил. Да простит мне господь, но я тоже только вас двоих и люблю — люблю совершенно одинаково, одного, как и другого. Я была слишком мала и не помню свою маменьку, но к тебе, Жак, и к бабушке, и к дедушке тоже — царство ему небесное, он так страдал от своего разорения, которое было разорением и для меня, — словом, к вам обоим, оставшимся у меня, моя любовь так же велика, как велики мои мучения. Чтобы вы знали, как я люблю вас, вы должны, стало быть, знать, как я несчастна, а этого-то я и не хочу: вы бы слишком огорчились. Со мной обращаются хуже, чем с собакой! Говорят со мной, словно с последней негодяйкой! А я испытываю свою совесть перед богом — и не могу понять, в чем я перед ними виновата. До того, как ты пропел мне песню о новобрачных, я видела в своих страданьях божью милость; я просила его взять меня из этого мира, и, чувствуя, что очень больна, я думала: бог, значит, меня услышал! Но теперь, Бриго, раз ты здесь, я могу вернуться с тобою в Бретань к бабушке. Бабушка любит меня, хоть они и сказали мне, будто бы она украла у меня восемь тысяч франков. Разве у меня могли быть восемь тысяч франков, Бриго? Если они мои, может быть, ты их получишь? Но все это ложь, конечно; будь у нас восемь тысяч франков, бабушка не стала бы жить в Сен-Жаке. Я не хотела омрачать последние дни этой доброй, святой женщины, не хотела рассказывать ей о своих мученьях: она умерла бы с горя. Ах, если бы она только знала, что внучку ее обратили в судомойку! Ведь когда я хотела помочь ей в тяжелой работе, она говорила всегда:

„Оставь, милочка, оставь, не надо, ты только испортишь свои маленькие лапки!“ Зато теперь хороши у меня руки! Мне часто совсем не под силу тащить корзину с провизией, она чуть не отрывает мне руку, когда я возвращаюсь с рынка. И все же я не думаю, чтобы двоюродные брат и сестра были такие злые, они просто считают нужным всегда меня бранить; а я не имею права, кажется, от них уйти. Двоюродный брат — мой опекун. Мне как-то раз стало совсем невмоготу, я хотела убежать и сказала им об этом, а кузина Сильвия ответила, что за мной погонятся жандармы и что закон на стороне моего опекуна; тогда я хорошо поняла, что родственники не заменят нам отца с матерью, как святые не заменят бога. На что мне твои деньги, милый Жак? Прибереги их лучше для нашего путешествия. Если б ты знал, сколько я думала о тебе, о Пан-Гоэле, о большом пруде! Прошли наши золотые денечки! Мне, кажется, день ото дня становится все хуже и хуже. Я очень больна, Жак! Голова у меня так болит, что кричать хочется; ноют кости, спина, и поясницу так невыносимо ломит, что хоть помирай; а аппетит только ко всяким гадостям: к корешкам, к листьям; и еще нравится мне запах свежих газет. Я бы заплакала иной раз, будь я одна, но я ведь ничего не смею делать по своему желанию, даже поплакать. Я тайком лишь могу вознести свои слезы к тому, кто посылает нам милости, которые нам кажутся горестями. Разве не он внушил тебе мысль спеть у меня под окном песню о новобрачных! Ах, Жак, кузина услышала тебя и сказала мне, что у меня есть возлюбленный. Если ты и вправду хочешь быть моим возлюбленным — люби меня крепко; я же обещаю любить тебя по-прежнему и быть твоей преданной слугой.