Оскар Лутс - Лето

– И ты наведывался?

– Разумеется. И все с одними и теми же стихами, ничего к ним не добавляя и не убавляя.

– Ну и что?

– Он сказал: «Ага, вот видите, теперь они гораздо лучше. Еще разок их переработайте и снова придите ко мне».

– И ты пришел снова?

– Пришел. Пришел, дорогой. И опять с теми же самыми. Тогда меня похвалили за прилежание и упорство и сказали: насколько беспомощны и нескладны были мои стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но…

Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением кланяется какому-то пожилому господину.

– Это и есть тот известный книготорговец, который велел мне закрыть дверь его лавки с наружной стороны, – говорит Леста, когда они отходят подальше.

– И ты с ним так вежливо здороваешься? – удивляется Тоотс.

– Ну и что же! – отвечает Леста. – Все-таки порядочный человек. Мне кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А вот кого мне как раз хотелось тебе показать… посмотри туда – прямо под фонарем, за маленьким столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в эстонской драматургии в последние два десятилетия. Если ты о других ничего не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам.

– Знаю-таки, – отвечает управляющий. – Одну из его пьес играли в Паунвере, когда я еще был мальчишкой. Занятно было. Сейчас, правда, почти уже забыл, о чем там шла речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль сверху, из-за пучков соломы.

– Как это из-за соломы?

– Ну да, а как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно, не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели из-за связок соломы.

– Вот как. Если бы писатель сейчас узнал, как вы оттуда глазели, он бы, наверное, написал пьесу о вас самих. А ведь, честное слово, Тоотс, ты уже попал в книгу. Не хотел тебе раньше говорить, думал, тебе неприятно будет, но раз уж так… к слову пришлось…

– Как так? В какую книгу? – настороженно спрашивает Тоотс.

– В книгу. О тебе уже написали… повесть или что-то в этом роде. Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка.

– Да не дури ты!.. Обо мне? Кто обо мне станет писать? И что, собственно, обо мне писать? Я давным-давно уехал в Россию, был там тише воды, ниже травы, па родине меня никто и не знает. Брось ты эти шуточки, дорогой приятель…

– О школьных годах, Тоотс, о школьных годах. А не о твоей жизни в России. Не знаю и не могу тебе сказать ничего более подробно, не то еще наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто встречается и твое имя, и имена многих других ребят – бывших школьников из паунвере.

– Что все это значит? Что за бес такой пишет про наших ребят? Неужто не ншел себе лучшего занятия?

– Этого я не знаю. А ты помнишь со школьных лет мальчишку по фамилии Лутс?

– Черт его знает… – пожимает плечами Тоотс. – Вроде был такой.

– Ну да, был. Он был старше нас, в другом классе, а потом вдруг исчез – неизвестно куда. С той поры я ничего о нем не слыхал… до самого последнего времени.

– Ну и что с этим Лутсом?

– Он и есть автор той книги.

– Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не видел, и чем он там пишет?

– Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем.

– Черт знает, чего он там наворотил. Но скажи мне хотя бы вот что… Скажи, ты с ним знаком?

– Как-то раз встретил его в типографии – вот и все. Когда учились в школе, он был среди старшеклассников, я его и там почти не знал. А когда я сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе.

В это мгновение мимо друзей проходит какой-то человечек в черной шляпе и с зонтиком. Он улыбается Тоотсу и кивает головой в знак приветствия. Управляющий с изумлением глядит ему вслед.

– Это он и есть, – шепчет Леста.

– Кто? Что? – оторопело спрашивает гость из России. – Давай остановим его!

– Да, но… – Леста хочет еще что-то сказать, по умолкает на полуслове и смотрит в сторону эстрады: концерт начинается. Компания запоздавших спешит к скамьям и на минуту оттирает приятелей друг от друга. Когда школьные товарищи снова оказываются рядом, Тоотс уже забыл о своем намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:

– А это в самом деле был он?

-Он самый.

Управляющий еще раз оборачивается и покачивает головой. Начинается концерт. Школьные товарищи останавливаются близ рядов и молча слушают музыку, слушают, как стонет и жалуется виолончель в «Ранах сердца» и «Последней весне» Грига, как словно сочувствуя ей, вступают остальные инструменты.

Медленно темнеет над городом вечернее небо. Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки.

– Известный эстонский деятель, – говорит вдруг Леста, указывая на веранду. – Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый «Ванемуйне». Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее – в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы [11]

, а с молодыми драматургами поговорили так внушительно, что на нашей сцене замелькала нелепая фигура… какой-то лапотник с моноклем в глазу. Но это разговор долгий, дорогой мой Тоотс, и тебе будет скучно слушать; погляди-ка лучше на соседний столик, там сидит кучка молодых писателей, поэтов и художников, модная группировка, не признающая никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали с осуждения всего, что было создано до них, но ничего нового и лучшего взамен не придумали. Но в их среде бывают и одаренные люди, и собственным творчеством они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.