Робер Мерль - Смерть — мое ремесло

— Одна на пятнадцать-двадцать петель.

— И тогда ты теряешь время?

— Теряю.

— Зато в другие петли твой калибр проходит и без молотка, как по маслу?

— Да.

— И тогда ты выигрываешь время?

— Выигрываю.

— Так. Послушай, парень. Завтра у тебя будут затруднения один раз на десять.

Я удивленно посмотрел на него, и он сказал:

— Ты что, не понимаешь?

Я неуверенно переспросил:

— Вы хотите сказать, чтобы в одном из десяти случаев я делал вид, будто калибр выходит с трудом?

— Вот ты и понял! — довольным тоном сказал он, — но это еще не все. Когда тебе попадутся свободные петли, ты все равно будешь вгонять в них калибр молотком и выбивать тоже молотком. Понял? Даже если он будет входить как по маслу. Увидишь, тогда все будет хорошо. Но надо начать делать это с завтрашнего же дня, потому что сегодня я собрал на пять сейфов больше. Один раз — не беда. Товарищам из покрасочного цеха удалось это скрыть, но если так будет продолжаться и дальше — скрывать уже станет невозможно, понимаешь? Мастер заметит — и тогда плохо дело! Он захочет получать лишние пять сейфов каждый день. А я не выдержу такой гонки — и он меня выгонит.

Он поднес ко рту трубку, затянулся.

— Понял? С завтрашнего дня.

После долгой паузы я сказал:

— Я не могу так делать.

Он пожал плечами.

— Не надо бояться мастера, парень. Товарищ, который был здесь до тебя, делал так в течение пяти лет — и никто ничего не заметил.

— Я не боюсь мастера.

Старый Карл с удивлением взглянул на меня.

— Тогда почему же ты не хочешь?

Я посмотрел на него в упор и ответил:

— Ведь это саботаж.

Старый Карл вспыхнул, глаза его гневно сверкнули.

— Послушай, парень, это тебе не армия! Саботаж! Какой там к чертовой матери, саботаж! Я исправный рабочий и никогда не саботировал!

Он остановился, не в силах выговорить ни слова, и так сжал в правой руке трубку, что пальцы его побелели.

Потом он взглянул на меня и тихо произнес:

— Это не саботаж, парень, это — солидарность.

Я ничего не ответил, и он продолжал:

— Пошевели мозгами. В армии есть командиры, приказы — и больше ничего. Но здесь есть еще и товарищи. И если ты не будешь считаться с товарищами — не быть тебе никогда рабочим.

Он еще некоторое время смотрел на меня. Затем покачал головой и сказал:

— Подумай, парень! Завтра я увижу, понял ты или нет.

Он повернулся ко мне спиной и ушел.

Я возвратился к фрау Липман. Шрадер брился в своей комнате. Он всегда брился по вечерам.

Я заметил на столе бутылку обезжиренного молока, которое выдали ему на фабрике. Из бутылки была отпита только половина.

— Возьми, — сказал Шрадер, оборачиваясь и бритвой указывая на бутылку, — это тебе.

Я взглянул на бутылку: молоко было синеватого цвета, но все же это было молоко. Я отвернулся.

— Нет, спасибо, Шрадер.

Он снова повернулся ко мне:

— Я больше не хочу.

Я вынул из кармана полсигареты и закурил.

— Это твое молоко, Шрадер. Для тебя это лекарство.

— Нет, вы послушайте этого идиота! — воскликнул Шрадер, вздымая к небу свою бритву. — Я же говорю тебе, что больше не хочу! Бери, дуралей.

— Нет.

Он пробурчал: «Чертова баварская башка!», потом разделся до пояса, наклонился над тазом и, фыркая, стал умываться.

Продолжая курить, я сел. Перед глазами у меня все время торчала эта бутылка молока. Я отодвинулся, чтобы не видеть ее.

— Что тебе говорил старый Карл? — спросил Шрадер, обтирая тело полотенцем.

Я рассказал ему все. Когда я кончил, он откинул назад голову, выставив свою тяжелую нижнюю челюсть, и захохотал:

— Ах, так вот оно что! — воскликнул он. — В нашем цехе сегодня все ругались, что старый Карл посылает слишком много сейфов. А это не старый Карл, а ты! Это маленький Рудольф!

Он натянул рубашку и, не заправляя ее в брюки, сел.

— Теперь-то ты, конечно, будешь делать так, как тебя научил старый Карл?

— Об этом не может быть и речи.

Он посмотрел на меня, и черная линия его бровей надвинулась на глаза.

— Почему об этом не может быть и речи?

— Мне платят за то, что я выполняю эту работу, и мой долг выполнять ее хорошо.

— Да-а! — протянул Шрадер. — Работаешь ты хорошо, а платят тебе плохо. А ты понимаешь, что из-за тебя старого Карла выгонят?

Он побарабанил пальцами по столу.

— Ведь не может же старый Карл пойти к мастеру и сказать: «Послушайте, с парнем, который работал здесь до Рудольфа, мы пять лет обдуряли вас, и все шло как по маслу!» — Он посмотрел на меня и, так как я молчал, снова заговорил: — Да, попал в переделку старый Карл! Если ты не поможешь — ему крышка!

— Я ничем не могу помочь.

Шрадер потер сломанный нос тыльной стороной ладони.

— Но если это случится, рабочие не очень-то будут тебя жаловать.

— Я ничем не могу помочь.

— Нет, можешь!

— Я выполняю свой долг.

— Твой долг! — крикнул Шрадер. Он вскочил, и полы его рубашки разлетелись в разные стороны. — Хочешь знать, к чему приведет твой долг?! Он приведет лишь к тому, что каждый день будут делать лишние пять сейфов, а у папаши Зекке, у которого и так лопаются карманы, станет еще больше денег! Ты видел сегодня утром, как папаша Зекке подъехал на своем мерседесе? Видел эту проклятую рожу откормленной свиньи? И его брюхо! Можешь быть уверен, уж он-то не спит на жесткой кровати. И молоко, которое он наливает по утрам в кофе, не обезжиренное, тоже можешь не сомневаться! Твой идиотский долг — я тебе скажу, к чему он приведет, Рудольф! Старый Карл будет выброшен на улицу, а папаше Зекке это принесет еще много марок!

— Меня это все не интересует. Для меня вопрос ясен. Мне дали работу, и я должен выполнять ее хорошо, основательно.

Шрадер прошелся по комнате, снова подошел к столу, вид у него был растерянный.

— У старого Карла пятеро детей.

Наступило молчание, потом, не глядя на него, я сухо и быстро произнес:

— Это ничего не меняет.

— Черт бы тебя побрал! — крикнул Шрадер, стукнув кулаком по столу. — Ты мне просто противен!

Я поднялся, спрятал трясущиеся руки в карманы и сказал:

— Если я тебе противен, могу уйти.

Шрадер взглянул на меня и сразу остыл.

— Честное слово, Рудольф, — заговорил он уже обычным голосом, — иногда я спрашиваю себя: не сумасшедший ли ты?

Он заправил рубашку в брюки, подошел к шкафу, вынул хлеб, сало, пиво и поставил все на стол.

— Ну, к столу, — сказал он с наигранной веселостью.

Я сел. Он намазал хлеб салом и передал мне, затем намазал кусок для себя и начал жевать. Кончив есть, он налил себе стакан пива, закурил полсигареты, закрыл нож и сунул его в карман. Он выглядел грустным и усталым.

— Вот видишь, — сказал он, немного помолчав. — Такова жизнь в гражданке! Сидишь по уши в дерьме, и нет никого, кто дал бы тебе ясный приказ! Никого, кто подсказал бы тебе, что делать! Все нужно решать самому.