Лазарь Кармен - С привольных степей

– Да ну, лезь, дурень!

– Чего боишься?!

– Сам просился, два дня не ел, сказывал! – восклицала ранним весенним утром на грязной палубе парохода кучка оборванных дикарей.

Восклицания относились к рослому, лет двадцати трех богатырю парню.

Он стоял ближе всех к люку.

Только что нырнул в трюм старый всклокоченный дикарь, и очередь теперь была за ним, парнем. Надо было спешить, а он стоял, колеблясь, вскидывая растерянные васильковые глаза то на мрачных, подгоняющих дикарей, то на трюм, из которого тянуло прескверным букетом всевозможных эссенций, сырой кожи, вяленой рыбы, просмоленной пеньки и лошадиного помета.

– Да ну лезь, жлоб! – задергали его дикари с возрастающим нетерпением.

– Была не была! Эх, была! – воскликнул парень, выпрямился, молодцевато тряхнул золотой, как налитая рожь, «полькой», повел широкими плечами, на которых лежала холщовая, выпачканная смолой котомка, перекрестил вздувшуюся могучую грудь и решительно занес над люком ногу.

– Легче, не упадь! Держись за лапки! За скобки держись!

Парень мотнул головой и нырнул, неумело, но крепко хватаясь за потертые тысячами рук лапки и ступеньки вертикальной, узкой железной лестницы.

Он лез молча, глядя перед собой и не переводя дыхания. За ним, над головой, следовали два дикаря.

Он слышал, как трутся о лапки их лохмотья, слышал их недовольное ворчание, приправленное отвратительной портовой бранью, и, боясь быть ими настигнутым, полез шибче.

Он миновал первую и вторую палубы, смахивающие своей холодной, удручающей пустотой и мраком на склепы, и совершенно окунулся в трюмную, удушливую атмосферу.

Парня, как он ни был силен, стошнило. Но он быстро оправился и глянул вниз, где на дне, на обрывках рогож и циновок, разместилось общество из пяти дикарей и двух банабаков.

Банабаки, в повязанных чалмами башлыках, что-то лопотали на своем гортанном языке, а дикари, лежа и сидя на корточках, посасывали окурки и жевали английский прессованный табак в приятном ожидании остальных товарищей, с которыми предстояло взяться за нагрузку трюма.

– Эй, деревня, мякина! – окликнул парня снизу дикарь в затасканном, с чужого плеча смокинге, дырявом котелке и желтых развалившихся скороходах.

Парень заискивающе осклабился и, измерив взглядом трехаршинное расстояние, отделявшее его от пай-ела – дна, неуклюже спрыгнул.

– Черт! – взъелся окликнувший парня дикарь, на которого тот навалился всем своим богатырским телом.

– Сукобой посадский! – подхватили сердито другие.

Не отстали от дикарей и банабаки.

– Шайтан!

Сверху тем временем спустились еще несколько дикарей, и все, обступив парня, стали над ним издаваться:

– Ишь, цап!

– И откуда их, жлобов, носит!..

– Сидел бы у себя в деревне и плел лапти!

– Или пироги ел с капустой!

– Да какие у них пироги!.. У них недород! А почему недород?! Потому что ему, сиволапому, в город хоца. Здесь и трактер, чай с музыкой, цирк, всяка штука. Чего рыть землю и сеять? Вот он, цап анафемский, и прет в город. Сколько, посмотришь, ихнего брата на постоялых дворах да в справочных конторах околачивается. Все службы ищут. Кто кучера, кто лакея. Ты что нее, земляк, в лакеи? Ась?!

– Да какой из него лакей?! Всю посуду перебьет и господ обольет совусом!

– Го-го-го! – загоготали дикари и теснее обступили парня.

– На, ешь! – поднес один дикарь к самому носу парня кукиш.

Парня стало коробить.

Он сперва на все шутки скалил зубы, а теперь глядел зло и мрачно.

Кто-то в довершение толкнул его.

– Не трожь! – тихо, но внятно обмолвился наконец парень.

Недобрым огоньком сверкнули у него глаза, губы дрогнули, на лицо набежала краска, он весь выпрямился и показал кулаки, каждый величиной с добрый кузнечный молот.

– Расшибу! – прибавил он громко и скрипнул зубами.

От парня, как от сказочного богатыря, веяло силой. И дикари попятились.

Жалкая компания из городских отбросов, пропойц спасовала перед деревней, хотя и расшатанной недородами и всякими утеснениями, но все еще крепкой, пышущей здоровьем.

Сверху вдруг послышался сдавленный голос приказчика:

– Готовься! Бере-ги го-о-лову, вира помалу, ми-и-лай мой!

– Готово! – крикнул внизу старый дикарь, вооруженный петлей из толстой веревки.

Все в трюме вскочили и приняли выжидательное положение. Парень задрал голову.

Вверху загромыхал подъемный паровой кран, и над трюмом, высоко-высоко, вонзаясь в синее, безоблачное небо, взвилась наподобие журавлиного носа стрелка.

– Береги голову! – повторил подрядчик.

И в трюм, болтаясь и раскачиваясь на стрелке, свалился черный, с двухпудовым на конце гаком шкентель – цепь.

– Но-но! – погрозил шкентелю старый дикарь, когда тот чуть не мазнул его по голове. – Ты, брат, того, оставь, головы не трожь! – И прикрепил петлю к гаку.

Кран загромыхал вновь.

Его резкое громыхание глухо аукнулось в склепах и во всех закоулках трюма, и шкентель взвился к стрелке.

Стрелка вместе с ним повернулась тотчас же в сторону.

– Вира помалу, майна банда! – затянули теперь на набережной банабаки.

Тонкий простенок пароходного борта давал парню возможность слышать, как с шумом подносят к самому борту, сбрасывают и подвешивают к шкентелю груз.

Груз подвесили, и он пополз вверх, чешась об обшивку борта и царапая его.

Парень вскинул глаза и вздрогнул. Над ним, на высоте пятидесяти футов над трюмом, висела черная лавина о шести бочках.

Лавина эта чуть-чуть покачивалась на фоне светлого неба, сдерживаемая как бы сверхъестественной силой и готовая каждую секунду ринуться вниз, на забубённые головы дикарей.

– Ух, как бы не сорвалось! Задавит! – поделился озабоченно парень со своим соседом-дикарем, которого звали Барином.

– Так что ж? Задавит! – ответил тот с поразительным равнодушием.

– Что рот разинул, галок ловишь?! – крикнул на парня старый дикарь. – На крюк! Будешь бочки катать!

Парень машинально взял крюк и подвинулся к Барину.

Барин почему-то понравился ему сразу. Ему нравилось его спокойствие и то, что он не принимал участия в травле против него.

Барин не был похож на прочих. Вместо лохмотьев на нем висел целый, хотя и пятнистый, пиджак, а на голове крепко сидела дворянская фуражка с красным околышем, и лицо у него было совсем благородное, и все движения – нагнется ли он, шагнет ли, потреплет ли черную с проседью бороду – мягки и изящны.

– Вира помалу, милый мой! – запели наверху.

Восьмидесятипудовая лавина вздрогнула, закачалась грузным маятником и скользнула вниз, увлекая и вытягивая за собой шкентель.