Алистер Кроули - Сборник рассказов

— Скоро я умру.

— Утешение в смерти — это религия.

— В жизни нет применения религии.

— Сколько на свете атеистов, сочиняющих статьи во имя братства и всего живущего! Религия в жизни, — либо развлечение и снотворное, либо притворство и мошенничество.

— Я воспитывался пресвитерианином.

— С какой легкостью я перешел в англиканскую церковь!

— И где теперь Бог?

— Где Агнец Божий?

— Где Спаситель?

— Где Утешитель?

— Почему меня не спасли от этого дьявола?

— Примется ли он пожирать меня снова? Чтобы полностью поглотить меня? О, что за чудовищная участь! Для меня совершенно ясно — надеюсь, ты записываешь, Магдалина! — что демон создан изо всех, кто умер от Брайтовой болезни. Кажется, я один раз видел чавкающую трясину кровавой жижи.

— Я буду молиться.

Последовало страстное воззвание к Создателю. Столь искреннее, что непочтительно было бы предавать его печати.

И следом — холодный ужас кощунственного выпада против молчащего Бога.

Затем пришла ясная черная мука сознания — абсолютной уверенности — "Бога нет!", ей сопутствовала волна бешеной ненависти к людям, которые столь бойко убеждали его, что Бог есть, почти маниакальная надежда на то, что им предстоит страдать больше, чем ему, если такое вообще возможно.

(Бедный Артур! Он еще не полностью познал вкус плодов Мучения; ему придется выпить до дна этот самый жуткий из напитков).

— Нет, — думал он, — возможно, мне не достает их «веры».

— Может быть, если мне действительно удастся убедить себя в существовании Бога и Христа… возможно, если я смогу обмануть себя, вера возможна…

Такая мысль — подспорье для капитуляции честности, отречения от здравого смысла. Она свидетельствовала о последнем бесполезном сопротивлении его воли.

Демон поймал его и вцепился, снова начался буйный бред.

Мои плоть и чувства восстали. Охваченная необоримыми позывами рвоты, я выбежала из комнаты и намеренно на целый час отключила свою чувственность от сознания. Я и раньше знала, что малейшее присутствие в комнате табачного дыма изрядно сокращает мои способности. С этой целью я курила одну сигарету за другой с превосходным эффектом. Я ничего не ведала о том, что происходит.

Артур, ужаленный ядовитым млечным соком, свалился в огромное сводчатое брюхо, напоминающее адский купол, восставший над пузырящейся жижей. Я почувствовала, что его расчленили не просто механически, но и химически, что его существо все больше и больше распадается на частицы, воплощающиеся в новых отвратительных формах, но, что хуже всего, самого Артура это не меняет; вопреки всему, нетронутые память и здравый смысл работают еще точнее, пока новый кошмарный опыт поставляет им информацию. Казалось, к пытке добавилось некое мистическое состояние; хотя Артур не был, совершенно не был этой бесформенной грудой сознания, все же это был именно он. Нас всегда, по меньшей мере, двое! Тот, кто чувствует, и тот, кто знает, — не вполне один человек. Эта двойственность личности ярко проявляется в смерти.

Не менее важным было то, что чувство времени, на которое обычно полагаются люди, — в таких случаях, как мой, особенно, — намеренно исказилось, если не пропало совсем.

Все мы судим о течении времени в соответствие с нашими обыденными привычками или каким-то подобным стандартом. Обреченность на бессмертие должна естественно разрушить ценность такого чувства. Если ты бессмертен, какая разница между коротким и длинным промежутком времени? Тысяча лет и один день, — очевидно, одно и то же с точки зрения «навсегда».

В нас скрыты бессознательные часы, — часы, заведенные опытом человечества на семьдесят или примерно семьдесят лет. Пять минут — слишком долго для нас, если мы ожидаем омнибус, вечность, если ждем возлюбленного, и сущий пустяк, если заняты приятным делом или спим. [11] Одна из величайших жестокостей природы — то, что все болезненные и депрессивные ощущения, кажется, длятся дольше обычного; когда же мысли приятны и настроение возвышенно, время словно летит. Таким образом, когда подводишь итог жизни с отстраненной точки зрения, кажется, что удовольствия и мучения занимают равные периоды, но остается впечатление, что мучения были неизмеримо сильнее удовольствий. Это может быть оспорено. Вергилий писал: "Forsitan haec olim meminisse juvabit", и есть один современный автор, одержимый пессимизмом, а на самом деле вполне оптимистичный. Но новые факты, которые я привожу, могут придать совершенно новое направление дискуссии; они бросают меч колоссальной тяжести на эти дрожащие весы.

Мы думаем, что семь лет — долгий срок, когда говорим о тюремном заключении, и совершенно ничтожный, когда речь заходит о геологии.

Но когда существует бессмертие, возраст вселенной сам по себе — ничто.

Эти умозаключения не полностью захватили сознание Артура; они нависли над ним угрозой, а в обостренном сознании, освобожденном от естественного для живущего чувства времени, каждое движение демона представлялось действием бесконечно долгим, хотя промежутки между криками, которое издавало лежащее в постели тело, были совсем короткими. Каждый приступ боли или ужаса рождался, возносился до вершины и ниспадал, чтобы возродиться спустя мгновение, казавшееся целой эпохой.

Это ощущение было еще сильнее в процессе ассимиляции Артура «демоном». Кома умирающего была феноменом, вырванным из времени. Ситуация «переваривания» оказалась новой для Артура, у него не было оснований для предположений и данных, с помощью которых он смог бы определить расстояние до конца. Могу лишь бегло описать этот процесс; по мере того, как его поглощали, сознание Артура перемещалось в сознание «демона», он сливался воедино с его голодом и мерзостью. В то же время он пережевывал себя сам, собственным существом рвал свои тончайшие молекулы, самым гнусным образом глумясь над той частью себя, что была отвергнута.

Я не смогу описать заключительный процесс; суть его в том, что демоническое сознание уходило, Артур становился экскрементами демона, и, точно эти нечистоты, падал еще глубже в мерзостную пропасть тьмы и ночи, чье имя — смерть.

Еле живая, я поднялась. С трудом произнесла: "Он мертв". Санитар склонился над телом. "Да! — повторил он, — мертв!". Казалось, вся вселенная слилась в едином жутком хохоте смерти и ужаса. "Мертв!".

Я не вставала с места. Я чувствовала, что должна удостовериться, что смерть всему положила конец. Но горе человечеству! Сознание Артура было живее прежнего. Это был черный страх падения, немой экстаз беспрерывного страха. На море позора не было волн, ни малейшего движения мысли на проклятых водах. Не было никакой надежды в этой бездне, ни единого намека, что это может прекратиться. Полет был столь бесконечным, что даже не ощущалось ускорение; он был постоянен и горизонтален, точно падение звезды. Не было даже ощущения скорости; полет должен был быть невероятно быстрым, судя по необычному страху, который он вызывал, и в то же время немыслимо медленным, если представить бездонность пропасти.