Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок

В 1884 году всё наше Жёлтое спалил страшный пожар.

А случилось это в лето, на первое воскресенье после Троицы.

Взрослые подались в лес. Варили кашу, был общий обед. Гуляли.

А детвора, поосталась что в селе, развела под плетнём огонь. Давай себе тоже варить кашу.

А кругом сушь. Ветер. А дома стенка к стенке впритирку, руку не продёрнешь.

Вертается народ с гулянья с песнями да с венками и берёзовыми веточками для украски своих домов – никто своего куреня не снайдёт. Всё погорело.

Никогда наше Жёлтое тако не гарывало.

Четырнадцатилетний Фёдор, будущий отец мой, сладил с тётушкой в Кандуровке плохонькую хатушку. Так, на кулаку стояла.

Начали помочью разбирать на своз.

Только примутся подымать бревно, а у Фёдора штанишки это и бегом вниз, всё норовят удрать, ровно тебе чужие.

Семи годков Дуняша, дочка тех, с кем срядились, всё смеялась:

– Эх ты, казара, казара!.. [1]

(Была такая казачья дразнилка.)

А тётушка – чутьё у неё ко?щее! – и скажи:

– Не смейся, девица красная. Нету отца, нету матери, а ты не смейся. Ещё в жёны этот казара тебя возьмёт!

Девочка фыркнула:

– Фи! Побегу прям за таковского...

Так уж судьбе угодно было, Фёдор и Дуняша, как под – росли, ломали спину на одних богачей Каргиных.

Фёдор пахал, сеял, убирал хлеб, убирал и сено.

Дуняша смотрела за скотиной, вязала платки.

Приглянулись молодые друг дружке. Сошлись.

Как-то Дуня и говорит:

– Вот где-то здесь, в Жёлтом, наш дом... Продавали сюда. Я ещё потешалась над одним мальцом тогда. А старушка, из родни, похоже, кто и посули за него пойти.

– Ё-моё! – в ответ отвечает Фёдор. – Так то я был!.. Всправде!.. Видишь, вышла ты взамуж в свой же дом. В свой же дом приехала и жить!

Судьба родителей повторяется в детях.

Я тоже вышла, за кого и думать не думала.

Ой да ну! Это потом...

Нас, детей, было четырнадцать душ.

Я была восьмая.

Сколько себя помню, всё вяжу. Чать, с пелёнок, можно сказать.

У нас как? Нашёлся у кого какой ребятёшка, ещё глаза не пролупил, а ему веретёшку да спицы в руки пихают. Вот тебе игрушки на всю жизнь!

Раз спицей наколется, в другой раз поосторожничает.

Никаких тебе магазинных кукол, никаких тебе медведёв из плюша. Ещё в разор входить.

Проучилась я четыре класса...

А время какое?

Революция.

Гражданская война.

Сам белый атаман Дутов по нашему проходил проулку. Не с песнями... С боями!

Вскоре от тифа и голода помер отец.

На лепёшках из луговой травы далеко не вытянешь. Мамушка и отдай дом мень как за полпуда муки!

И пошли мы искать приюта под чужими крышами.

Пережила я...

А училась я хорошо, хоть из сажи и делали чернила, хоть и писали пером с домашнего гуся, хоть и был на четверых один учебник.

Любила я всякие постановки. Играла в детских спектаклях. Потом, как подбо?льшела, представляла в «Барышне-крестьянке», в «Бедности не порок».

Ещё ух и любила стихи со сцены!

Читала ладно. От зубов только отлетало.

В третьем уже классе так читала – раз три аршина материи дали. Голубенькое. А на нём цветочки аленькие, в виде как малинки.

Я и досейчас помню тот стишок. Может, где чего и переверну, слово там какое не туда суну, так взыск с меня прохладный. Годато какие сошли! Восемьдесят лет не восемьдесят прелых реп. Через плетень не плеснёшь в ровчик, как помои...

Вижу себя маленькую в зале.

Вижу себя на сцене. И блажно ору:

Вот за этот стих я отгребла в полном количестве три аршина ситца.

Тогда это было сказкино богатство.

А почему это стихотворение я рассказала сейчас? Потому, наверно, я скоро не стану. Пускай мой стишок останется живым. Его ж никто не знает кроме меня...

Ну... Откричала я своё. Клуб зашумел ладошками.

Все в зале всё ахали от восхищения:

– Ну, видать, эта пройдоха будет!

В двадцать седьмом году у нас создали пухартель «Жёлтинское товарищество».

Все наши сразу качнулись в артель.

Она обеспечивала нас пухом, нитками.

А мы знай вяжи.

Девушкам вываливалось работать больше всех. Днём дома, а с вечера под самый рассвет, до трёх часов ночи, вяжешь на посиделках.

Посиделки – это, думаете, что, половецкие пляски да скачки в обжимку с ухажёриками? Не-е-е...

Да приди я с посиделок без каймы, мать тут тебе сразу сымет строгий и горячий спрос, почему это кайма недовязана. В другой раз и не пустит.

А вязали мы крепко. Точно машины.

Старались к работе.

По книжкам, на платок отдай двести пятьдесят семь часов чистого времени. У нас же как неделя, так и платок.

А чтоб выбегало подешевле, девчонки всклад собирали на общий керосин. Сидели вместе в одной хате и вязали, вязали, вязали...

Вот у нас была своя дружина.

Лиза Андреева, Маруся Ильина, Пашаня Фёдорова, Фёкла Миронова, Луша Радушина, я, Федюня Ульванова, померла, сердешная. Потом вот ещё Наташа Самойлова. Тоже примёрла...