Висенте Бласко - Рассказы - 1

Когда передъ ними проходила въ своихъ постоянныхъ прогулкахъ по Королевской улиц, предпринятыхъ просто для того, чгобы убить время, Луна Бенаморъ, они говорили о ней съ уваженіемъ.

— Боле ста тысячъ дуро!

Вс знали цифру ея приданаго. И они сообщали консулу о существованіи нкоего еврея, жениха двушки. Онъ находится въ Америк, чтобы увеличить свое состояніе. Хотя онъ богатъ, но еврей долженъ работать, дабы умножить наслдіе отцовъ. Родители вошли въ эту сдлку, не спросивъ молодыхъ объ ихъ согласіи, когда ей было двнадцать лтъ, а онъ уже былъ мужчиной, не мало вынесшимъ отъ постоянной перемны мста жительства и приключеній во время путешествій. Уже около десяти лтъ Луна ждетъ возвращенія жениха изъ Буэносъ-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпнія, увренная въ томъ, что все исполнится, когда настанетъ предназначенный часъ, какъ ждутъ вс двушки ея народа.

— Эти еврейки — говорилъ одинъ изъ друзей Агирре, — никогда не спшатъ. Он привыкли ждать. Взгляните на ихъ родителей! Они не уставая ждутъ тысячи лтъ пришествія Мессіи!

Однажды утромъ, когда посл окончанія праздника Кущей еврейское населеніе вернулось къ обычной жизни, Агирре вошелъ въ контору Абоабовъ подъ предлогомъ необходимости размнять нкоторую сумму на англійскія деньги.

Контора представляла прямоугольникъ, получавшій свтъ только отъ дверей. Нижняя часть стнъ была выложена блыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавокъ раздлялъ контору на дв части. Та, которая была ближе къ дверямъ, предназначалась для публики, остальная для хозяевъ и для большого желзнаго ящика. У входа деревянная кружка съ еврейскими надписями приглашала единоврцевъ жертвовать въ пользу благотворительныхъ учрежденій общины. Евреи, имвшіе дла съ конторой, опускали въ эту кружку мелочь, которую получали изъ кассы.

За прилавкомъ онъ увидлъ обоихъ Абоабъ, отца и сына.

Патріархъ Самуилъ Абоабъ былъ древній тучный старикъ. Онъ сидлъ въ кресл, и его твердый и вмст подвижной животъ налзалъ на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствію зубовъ нсколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящаго патріарха, ниспадала внизъ волнистымъ шелкомъ, придавая ему величіе пророка. Отъ старости плаксиво дрожалъ его голосъ, а въ глазахъ было выраженіе слезливой нжности. Малйшее волненіе заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало въ немъ трогательныя воспоминанія. Даже когда онъ молчалъ, изъ его глазъ текли ручьями слезы, словно то были источники, изъ которыхъ била скорбь цлаго народа, впродолженіи вковъ гонимаго и проклинаемаго.

Сынъ его Забулонъ былъ уже старъ, но крпкій и черный онъ все еще казался молодымъ. У него были черные глаза, мягкіе и кроткіе, но въ нихъ порой вспыхивалъ огонекъ, говорившій о фанатической душ, о несокрушимой вр древняго населенія Іерусалима, всегда готоваго побить камнями или распять на крест новыхъ пророковъ. У него была черная жесткая борода, какъ у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на мховую шапку.

Забулонъ былъ однимъ изъ наиболе дятельныхъ и уважаемыхъ членовъ еврейской общины, безъ котораго не обходилось ни одно благотворительное дло, былъ голосистымъ канторомъ синагоги, большимъ другомъ раввина, котораго называлъ «нашимъ духовнымъ вождемъ» и приходилъ во вс дома, гд умиралъ единоврецъ, чтобы сопровождать пніемъ его предсмертные стоны и омыть потомъ тло покойнаго водой, стекавшей ручьемъ на самую улицу. По субботамъ и въ дни большихъ праздниковъ онъ шелъ торжественно въ синагогу, въ сюртук, перчаткахъ и цилиндр, сопровождаемый тремя бдными единоврцами, жившими на крохи, падавшія со стола хозяевъ. Они были разодты и торжественны не мене ихъ покровителя.

— Вниманіе! — кричали остряки Королевской улицы. — Сторонись, детъ броненосецъ съ четырьмя трубами.

И вс четверо проталкивались между группами людей, держа курсъ къ синагог, обращаясь то въ одну, то въ другую сторону, чтобы посмотрть, не остается ли на улиц какой — нибудь плохой еврей, не желающій постить храмъ, и немедленно же объ этомъ донести «духовному вождю».

Пораженный бдностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще боле удивлялся при вид той легкости, съ которой катились деньги на узкомъ прилавк. Исчезали свертки съ серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшіе считать пальцы Забулона, фунты стерлинговъ издавали пвучій звукъ, ударяясь о дерево съ веселымъ звономъ золота; банковые билеты, сложенные вдвое, какъ листы несшитой тетради, на мгновеніе показывали цвта своей національности, прежде чмъ исчезнуть въ ящик; мелькали однообразныя простыя блыя англійскія бумажки, нжно-голубыя французскія, наполовину зеленыя, наполовину красныя испанскія.

Вс гибралтарскіе евреи приходили сюда съ тою коммерческой солидарностью, которая побуждала ихъ заходить лишь въ лавки единоврцевъ, и Забулонъ, одинъ, безъ помощи приказчиковъ, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлялъ этотъ танецъ денегъ, переводя золото изъ рукъ публики въ глубину желзнаго ящика или не безъ грусти разбрасывая его по прилавку.

И смшная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мр того, какъ съ устъ банкира и его кліентовъ сыпались звучныя названія:- Лондонъ, Парижъ, Вна! Во всхъ частяхъ свта контора Абоабъ имла связи. Ея имя и вліяніе играли роль не только въ знаменитыхъ столицахъ, но и въ жалкихъ уголкахъ, везд, гд только находился хоть какой — нибудь представитель ихъ племени. Рабатъ, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фесъ — во вс эти африканскія мстечки большія европейскія банкирскія конторы могли проникнуть только при помощи этихъ посредниковъ, жившихъ бдно, не смотря на свое почти знаменитое имя.

Мняя деньги Агирре, Забулонъ привтствовалъ его, какъ знакомаго. Въ этомъ город по прошествіи сутокть все знали другъ друга.

Старикъ Абоабъ немного поднялся на своемъ кресл и приблизилъ свои нжные глаза съ нкоторымъ удивленіемъ, впервые увидвъ этого постителя среди обычной публики кліентовъ, всегда однихъ и тхъ же.

— Это консулъ, отецъ! — произнесъ Забулонъ, не поднимая глазъ съ денегъ, которыя считалъ, угадывая движеніе старика, сидвшаго за его спиной. — Испанскій консулъ, живущій въ отел противъ нашего дома!

Патріархъ, казалось, былъ тронутъ и поднесъ руку къ шляп съ кроткой вжливостью.

— Ахъ! Консулъ! Сеньоръ консулъ! — произнесъ онъ дтскимъ голосомъ, подчеркивая титулъ, какъ бы желая уврить въ своемъ огромномъ почтеніи ко всмъ земнымъ властямъ… Большую честь вы намъ оказываете вашимъ посщеніемъ, сеньоръ консулъ!

И считая себя обязаннымъ сказать постителю еще нсколько лестныхъ словъ, онъ прибавилъ съ дтскими вздохами, придавая своимъ фразамъ точность и лаконичность телеграммы: