Сельма Лагерлёф - Возница

— Сначала я расскажу тебе, Густавссон, что мы с сестрой Эдит делали в канун прошедшего Нового года. Прошлой осенью нашим правлением было решено основать здесь в городе приют, для этого нас и послали сюда. Работы у нас было уйма, но братья и сестры помогали нам, не щадя сил, и в канун Нового года мы уже смогли переехать в этот приют. Кухня и спальни были уже вполне готовы, и мы надеялись, что сможем открыть приют перед Новым годом, но это не получилось, потому что не были готовы стерилизационная печь и прачечная.

Сначала сестре Марии было трудно сдерживать слезы, но чем дольше она рассказывала, тем больше отдалялась от момента настоящего и тем тверже становился ее голос.

— Ты, Густавссон, в то время еще не вступил в Армию спасения, а не то был бы тогда вместе с нами в новогодний вечер. Несколько братьев и сестер пришли к нам, и мы в первый раз угостили их чаем в новом приюте. Ты и представить себе не можешь, как радовалась сестра Эдит, что ей поручили открыть приют здесь, в ее родном городе, где она знала каждого бедняка, знала, чем ему можно помочь. Она ходила и разглядывала одеяла и матрацы, свежевыкрашенные стены и начищенные до блеска кастрюли с такой радостью, что мы не могли не подшучивать над ней. Она, что называется, радовалась, как дитя. А ведь ты знаешь, Густавссон, когда сестра Эдит радуется, рады и все вокруг.

— Аллилуйя! Уж это мне известно! — сказал солдат Армии спасения.

— Она не переставала радоваться, и друзья сидели у нас долго, когда же они ушли, на нее напал неизъяснимый страх перед всеми злыми силами, и она попросила меня молиться с ней о том, чтобы они не одолели нас. Мы опустились на колени и стали молиться за наш приют, за нас самих и за всех тех, кто будет нам помогать. И тут вдруг зазвонил дверной колокольчик. Товарищи наши только что ушли, и мы решили, что это, верно, один из них забыл у нас что-нибудь и вернулся, но на всякий случай пошли к воротам вдвоем. Когда же мы открыли дверь, то увидели, что это вовсе не кто-то из наших друзей, а один из тех, для кого мы основали приют.

Сказать по правде, Густавссон, при виде стоявшего в дверях человека, здоровенного, одетого в лохмотья и до того пьяного, что он еле держался на ногах, меня охватил страх и мне захотелось, сославшись на то, что приют еще не открыт, не пускать его в дом. Но сестра Эдит была рада, что Господь послал ей гостя. Она решила, что Он желал этим показать свое благоволение к нашему труду, и позволила ему войти. Она подала ему ужин, но он стал браниться и заявил, что хочет лишь выспаться. Его впустили в спальню, он швырнул на пол пальто, бросился на койку и минуту спустя заснул.

«Подумать только, как она тогда испугалась меня! — говорит про себя Давид Хольм с тайной надеждой, что стоящий позади него услышит и поймет: Давид Хольм остался таким же, как был. — Жаль, что она не может видеть, каков я сейчас. Верно, умерла бы от страха».

— Сестра Эдит хотела оказать первому посетителю приюта особое благоволение, — продолжает сестра Мария, — и я поняла, ей было досадно, что он сразу заснул. Но тут же, увидев его пальто, она снова обрадовалась. Думается, такой грязной и рваной одежды я прежде не видела. Она до того пропахла табаком и водкой, что противно было до нее дотронуться. Когда сестра Эдит стала разглядывать это пальто, я невольно испугалась и попросила ее не трогать его, ведь плита и прачечная у нас еще не были готовы и мы не могли выстирать его, чтобы убить заразу.

Однако ведь ты понимаешь, в глазах сестры Эдит этот человек был послан ей Богом, для нее привести в порядок хоть что-то из его одежды было радостью, и я не могла остановить ее. И помочь ей она мне не разрешила. Мол, я сама сказала, что это пальто может быть заразным. Она не разрешила мне даже притронуться к нему. Мол, я ее подчиненная, она за меня в ответе и должна заботиться о моем здоровье. А сама стала зашивать и латать это пальто и просидела за этим занятием всю новогоднюю ночь.

Сидящий напротив сестры Марии солдат Армии спасения в восторге ударяет руками по столу.

— Аллилуйя! — восклицает он. — Благословенна будь сестра Эдит.

— Аминь, аминь! — отвечает сестра Мария, и лицо ее озаряется внезапным вдохновением. — Благословенна будь сестра Эдит, станем мы твердить в горе и в радости. Благодарение Господу за то, что он послал нам ее. Ведь она смогла целую ночь сидеть, склонясь над этим пальто и чинить его с такой радостью, будто это была королевская мантия!

Тот, кто был прежде Давидом Хольмом, представляя себе, как молодая девушка чинит в ночной тиши одежду нищего бродяги, испытывает при этом ощущение удивительного покоя и отдохновения. После всего, что раздражало и возмущало его, это чувство словно бы исцеляет и убаюкивает его. Ему хочется, чтобы это чувство долго не покидало его. Кабы только Георг не стоял позади него, мрачный и неподвижный, и не следил бы за каждым его движением!

— Благословен будь Господь, создавший ее такою, ведь она ни разу не пожалела о том, что сидела тогда до четырех утра и зашивала эти лохмотья, вдыхая вонь и не боясь заразы! Благодарение Господу за то, что она ни разу не пожалела о том, что сидела в комнате, которую мороз выстудил до того, что она легла поутру в постель вовсе окоченевшая!

— Аминь, аминь! — подхватил юноша.

— Когда она окончила работу, то вовсе продрогла. Я слышала, как она долго ворочалась в постели и никак не могла согреться. Едва она успела уснуть, как пришло время вставать, но тут я уговорила ее полежать еще немного и позволить мне накормить гостя, если он встанет с постели до того, как она выспится.

— Вы всегда были ей добрым другом, сестра Мария.

— Я знаю, что сестре Эдит этого ужасно не хотелось, — продолжает с улыбкой сестра Мария, — но она согласилась, не желая меня огорчать. Ей пришлось поспать недолго. Когда этот человек выпил кофе, он спросил, не я ли починила его пальто. Услышав, что то была не я, он велел позвать сестру, которая это сделала.

Он был трезв, говорил тихо и складно, не так, как прочие бродяги, и я, зная, какую радость доставит сестре Эдит его благодарность, пошла за ней. Она пришла, и было вовсе не похоже, что она не спала всю ночь. Щеки у нее порозовели, она была так хороша в этом радостном ожидании, что при виде ее незнакомец сильно удивился и даже отчасти растерялся. Он ждал ее, стоя у дверей, лицо его было искажено злобой, и я боялась, что он ударит ее. Но, когда она вошла, лицо его просветлело. «Нечего бояться, — подумала я. — Он ничего ей не сделает. Разве может кто-нибудь обидеть ее?»

— Аллилуйя, аллилуйя! — согласился с ней солдат Армии спасения.

Но незнакомец тут же помрачнел, и когда она подошла, сорвал с себя рывком коротенькое пальтишко, так что пришитые ночью пуговицы отлетели. Потом он резко сунул руки в только что починенные карманы, и мы услышали, как они затрещали, и оторвал подкладку. Вид у драного пальто стал еще хуже, чем был.