Стефан Жеромский - Сизифов труд

Коридор был длинный, выложенный каменными плитами и прекрасно сохранил свой первоначальный облик – облик монастырского коридора. Узкие окна были пробиты в очень толстых, холодных стенах, среди которых все еще царила прежняя темень и печаль.

Сквозь старые зеленовато-голубые стекла украдкой падали лучи утреннего солнца и золотили свежевыбеленные стены и желтоватый вытоптанный пол. По правую и по левую сторону тянулся ряд дверей, ведущих в классы. Все двери и окна были открыты настежь, так как стены классов были только что окрашены в голубовато-серый цвет с широкими панелями, а полы лоснились от желтой масляной краски. Резкий запах скипидара и лака наполнял коридор.

В сенях, за остекленной дверью, в этот ранний утренний час преспокойно спал высокий и худой «дядька», известный двум гимназическим поколениям под кличкой «пана Пазура». [7]

Несмотря на то, что пан Пазур двадцать пять лет прослужил при Николае I «на Капказе» и столько же лет служил в учреждении, где с таким пристрастием насаждали русскую речь, русскому языку он не научился, однако успел сменить свой родной язык на какой-то неслыханный жаргон, состоящий из совершенно новых слов, ни содержание, ни звуки которых никому в мире, за исключением пана Пазура, не были известны.

Сам пан Пазур охотно заменял некоторые слова то движениями кулака, то постукиванием по носу, подмигиванием и даже высовыванием языка.

Со времени отмены «субботних установлений», то есть часто применявшейся прежде порки, пан Пазур потерял жизнерадостность и молодцеватость. Он все больше дремал и мужественно сносил глумление даже со стороны приготовишек и первоклассников.

На другом конце коридора находилась гимназическая канцелярия, в которую то и дело входили учителя. Толпа родственников тоже увеличилась.

Гомон оживленного, но приглушенного разговора – приглушенного потому, что велся по-польски в стенах русской гимназии, – то усиливался, то затихал.

В толпе лиц, прохаживающихся вдоль коридора, были также и пани Борович и Марцинек – кандидат в приготовительный класс. Кандидат был одет уже «по-мужски»: с него сняли, наконец, башмаки на шнурках и чулки и одели в настоящие брюки, достигающие до каблуков новых ботинок на резинках.

Эти брюки и ботинки были подготовкой к гимназическому мундирчику, являясь как бы введением к сочинению, которого пока что нет еще и в черновике.

Чтобы надеть мундир, надлежало сдать экзамен. Прошение о зачислении Марцинека в приготовительный класс с приложением свидетельства об общем имущественном положении родителей, свидетельства об оспопрививании, метрики и т. д. было подано на имя директора еще два месяца назад. Сейчас ожидали лишь назначения срока экзаменов. Вот этот-то срок и был темой оживленного разговора прогуливавшихся по коридору.

Всякое лицо, принадлежащее к гимназическому персоналу, проходя среди толпы, становилось предметом пристального и сосредоточенного внимания, а иной раз и мишенью множества вопросов все о том же: о дате экзамена…

Ни один из клериковских педагогов, а тем более ни один из так называемых классных надзирателей, не мог хотя бы приблизительно ответить на этот вопрос. Особенно была обеспокоена этим таинственным днем поместная шляхта и вообще люди, прибывшие издалека. Собственно говоря, срок, объявленный в газетах, уже прошел. В назначенный день некоторые экзамены были отложены на позже, без определения точной даты, другие же были разбиты таким образом, что мальчуган, сдающий в приготовительный класс и сегодня экзаменующийся по русскому чтению, арифметику сдавал лишь через неделю, катехизис и молитвы отвечал еще через несколько дней. Родители, приехавшие иной раз за несколько десятков верст, не могли уехать, не уверившись, что дети будут приняты. Отсюда и возникало страстное перешептывание и попытки получить информацию.

От Клерикова до Гавронок было всего три мили, но пани Борович была тоже как на иголках.

Ни одного экзамена Марцин еще не сдавал. Ввиду огромного наплыва экзаменующихся не было и уверенности, что он будет принят. Все эти обстоятельства в соединении с боязнью и беспокойством о доме были причиной того, что мать Марцинека была нервна и печальна. Держа сына за руку, она довольно быстро ходила по коридору. Ее старая, немодная мантилька, выцветший зонтик и весьма уже заслуженная шляпа не обращали на себя внимания людей богатых, но тотчас были запримечены господином в черном сюртуке, широких брюках, запущенных в голенища грубых, начищенных ваксой сапог. Он был толст, красен лицом и, видимо, страдал астмой, ибо тяжело сопел и покашливал.

– А прошу прощения, – шепотом сказал он, подойдя к пани Борович, – ничего не известно, когда экзамены?

– Ничего не знаю, сударь мой. Вы сына отдаете?

– Да вот, хотел бы… Четвертый день здесь сижу. Уж не знаю, что и делать…

– Торопитесь?

– Да ведь как же, сударыня, я, знаете, винокур, тут зевать нельзя. Акцизный ездит, а известно, что такое акцизный, когда хозяина нет дома. Раз тебя нет, другой раз нет, а там, глядишь, он тебе и преподнес коку с соком!

– Мальчик в приготовительный?

– А разумеется, сударыня.

– Подготовлен?

– Хм, кто ж его знает? Говорил этот самый репетитур, что, мол, высший сорт!

Пока винокур подробно рассказывал о подготовке своего сына, в коридоре появился директор гимназии. Это был старый седой человек среднего роста, с коротко подстриженной бородкой. Он шел, высоко подняв голову и бросая направо и налево быстрые взгляды из-под синих очков. Вдруг он задержался перед собеседником пани Борович и громко окликнул его:

– Вам чего?

Толстяк застегнул свой черный сюртук и хлопнул себя ладонью по затылку.

– Кто вы такой? – спрашивал директор все громче, назойливей и грубей.

– Юзеф Тшнадельский… – пролепетал тот.

– Что вам угодно?

– Сын… – шепнул Юзеф Тшнадельский.

– Что сын?

– На экзамен…

Директор смерил его с ног до головы испытующим взглядом, особенно сосредоточив внимание на голенищах сапог, затем еще выше задрал голову и направился в канцелярию, не отвечая на поклоны собравшихся. Во время этого разговора пани Борович со страхом отошла подальше и остановилась лишь в сенях. Там вертелось десятка полтора учеников в мундирчиках из первого или второго класса. Видимо, у них были какие-то переэкзаменовки, так как, даже пиная друг друга ногами и таская за волосы, они не выпускали из рук учебников греческой и латинской грамматики. Марцинек отошел от матери и как раз созерцал драку двух гимназистов, когда со двора вбежал третий и тотчас прицепился к маленькому Боровичу:

– Ты, разиня! Кто это тебе сшил такие штанцы?

– Мама… – шепнул Марцинек, отступая к стене.