Стефан Жеромский - Сизифов труд

Когда сани остановились на улице, из сеней училища выбежал без шапки учитель, пан Фердинанд Веховский, и его жена, пани Марцианна, урожденная Пилиш. Пока они шли к санкам, Марцин успел задать матери ряд категорических вопросов:

– Мамочка, это учитель?

– Да, милый.

– А это учительница?

– Да.

– А вы видите, как у этого учителя страшно кадык ходит?

– Тише, тише ты!..

На учителе было порыжевшее, сильно потертое пальто с обтрепавшимися петлями и пуговицами самого разнообразного происхождения, на ногах грубые сапоги, а на длинной шее шерстяной шарфик в красную и зеленую полоску. Густые желтоватые усы, не подкручиваемые с незапамятных времен, закрывали губы пана Веховского, словно два обрезка сукна. Испачканными в чернилах пальцами правой руки он грациозно и кокетливо отбрасывал падавшие на лоб пряди волос и возил ногами по снегу, непрестанно шаркая и раскланиваясь. Его увядшее и застывшее лицо сморщилось в подобострастной улыбке, делавшей его похожим на маску.

Гораздо смелей приближалась к саням госпожа учительница. Это была бойкая, недурная собой женщина, хотя несколько слишком крупная и жирная. Глаза ее прятались за синими очками. Эти огромные очки тотчас и очень неприязненно настроили против нее Марцина Боровича. Он не знал, смотрит ли на него сейчас эта дама и, главное, видит ли она его вообще. Странные ассоциации быстро навели его на мысль, что учительница похожа на огромную муху.

– А, приветствуем, приветствуем! – шепелявя, воскликнула пани Веховская и стала высаживать из саней мать Марцинека.

– Как здоровьице? – стремительно и неизвестно к кому обращаясь, спросил учитель, ни на миг не переставая однообразно улыбаться.

– Приветствую молодого человека! – все смелей и громче говорила учительница, теперь уже прямо обращаясь к Марцину.

– Ну как, распускал нюни? Ой, верно, был грех!..

– Что это за нюни, мама? – шепнул молодой человек.

– Как здоровьице? – снова выпалил учитель, крепко потирая руки.

Ну, вот и мы! – непринужденно сказал пан Борович. – Нюни? Было, было, но, слава богу, не так уж много, не так уж много.

– Полагаю, что так, – сказала учительница в высшей степени назидательным тоном, – полагаю, что так…

Марцинек должен понимать, – продолжала она, раздувая ноздри, со все возраставшим чувством в голосе, – что родители и вся семья ожидают от него многого, очень многого! Он должен понимать, что обязан стать не только утешением родителей в их почтенной старости, но и гордостью…

Слово «гордостью» она выговорила как-то особо елейно.

– Ну конечно! – закончил учитель, обращаясь к пану Боровичу с таким выражением лица, словно спрашивал: «Ну как, может, пропустим по рюмочке?»

– Чем бы Марцинек ни стал, – все более плавно говорила учительница, шагая по снегу к сеням и вводя затем гостей в квартиру, – помещиком ли, или священнослужителем, волостным ли секретарем, или офицером, – он должен прежде всего иметь в виду, что ему предстоит быть гордостью своей семьи. Не знаю, каково в этом вопросе ваше суждение, сударыня, и ваше, сударь, но что касается меня, то мое глубочайшее убеждение…

«Опять эта гордость семьи…» – утомленно думал кандидат на столь высокую должность. Но так как минуту назад он ясно слышал, что может стать и офицером, и при этом смотрел в глаза матери, затуманенные несказанной любовью и слезами, то напряженное внимание, с каким он слушал, ослабело, и он стал думать о блестящих эполетах и звонких шпорах. В эту минуту он готов был поклясться, что именно в шпорах и эполетах и заключена эта неведомая гордость.

Небольшая комната, куда ввели прибывших, была заставлена множеством рухляди. Один угол занимала огромная кровать, другой – колоссальных размеров печка, третий – еще одна кровать; посредине стоял диван и круглый столик ясеневого дерева, изрезанный, по всей видимости, самодельными ножиками и исцарапанный каким-то тупым и зазубренным орудием. На стенах кое-где висели литографии, изображающие святых мужского и женского пола. У дверей, ведущих в классную комнату, висел на шнурке большой календарь в зеленой обложке, а на нем плетка о пяти концах, с рукояткой в виде козьей ножки. И как раз в тот миг, когда Марцинеку мерещились уланские эполеты, его взгляд упал на ужасающее орудие…

– Ну, как делишки, э? – спросил учитель, протягивая худую и костлявую руку к вихрам Марцинека тем же жестом, какой делал фельдшер Лейбусь, когда принимался за стрижку «против волоса». Мальчугана охватила двойная дрожь: при виде плетки и при виде этой страшной худой лапы. Он вздохнул от глубины души так тихо, что этого никто не заметил, даже мать, и покорно подчинился ласке учителя, напоминавшей растирание только что набитой шишки.

Эта покорность отчаяния, к которой он принуждал себя страшным усилием воли, вылилась в тихие мысли: «Мама меня оставит здесь одного… он меня сначала будет вот так брать за голову… а потом…»

Затем с храбростью, причинившей ему нестерпимое страдание, он взглянул на плетку и даже поднял глаза на пана Веховского.

Тут в комнату вошла девочка лет десяти, с тонкими ногами, обутыми в большие башмаки, и сделала книксен. Она была одета в довольно толстую куртку, сзади болталась тоненькая косичка, так называемый мышиный хвостик.

– Это Юзя… – сказала пани Веховская. – Она учится и воспитывается у нас. Доводится племянницей ксендзу Пернацкому.

Слово «племянницей» учительница подчеркнула тоном, не допускающим ни малейшего сомнения.

– А… – довольно неприязненно пробормотала пани Борович.

– Поздоровайтесь, дети! – с чувством сказала учительница. – Вы будете вместе учиться, значит должны жить мирно и с увлечением трудиться!

Юзя взглянула искрящимися глазами на Марцинека и тотчас вслед за тем впала в совершенное остолбенение.

– Марцинек! – шепнул на ухо сыну пан Борович, – Поздоровайся же… Так-то ты начинаешь вести себя в школе! Стыдись!.. Ну!

Мальчик покраснел, потупился, потом вдруг вышел на середину комнаты, широко расставил ноги, с грохотом сдвинул их и забавно качнулся всем корпусом перед новой знакомой. Юзя окончательно потеряла присутствие духа. Вытаращенными глазами глядела она на свою наставницу и боком отступала из комнаты. Девочка была уже возле двери, как вдруг дверь распахнулась. Показался кипящий самоварчик, весь искривленный и помятый, на рахитичных ножках.

Самовар несла перед собой дюжая некрасивая девка, одетая в черную от грязи посконную рубаху, рваную и засаленную безрукавку, шерстяную запаску, с тряпкой на давным-давно не чесанных волосах.

Самоварчик при деятельной помощи пана учителя был установлен на углу стола, и хозяева принялись чрезвычайно торжественно, точно соблюдая какой-то обряд, заваривать чай.