Стефан Жеромский - Сизифов труд

И все же Марцинек не мог справиться и со столь легкими предметами. Часто просыпался он ночами или холодными осенними утрами и в печальной дремоте видел класс, учителя и себя у доски… Дрожь сотрясала его тело и несказанный страх сосал его кровь, как вампир.

На квартире к нему с большой сердечностью и заботой относилась «старая Перепелица», но ее дружба выражалась преимущественно в поощрении почаще менять белье и в том, что она украдкой совала ему несколько слив, пару яблок, пригоршню сушеных груш или блюдечко кислого повидла. В классе проявлял к нему некоторое снисхождение всемогущий учитель, господин Маевский, но это снисхождение, выражавшееся в мимолетной улыбке, день ото дня слабело. Господин Маевский в различное время дня и вечера посещал квартиру «Перепелицы», так как обход гимназических квартир входил в его обязанности. Таким образом, он легко заметил, что Борович не является сыном состоятельных родителей, и все скупей отмеривал ему выражения своей симпатии.

Помещение приготовительного класса находилось в первом этаже гимназического здания. В него вела дверь из коридора, хорошо знакомого Марцинеку еще с экзаменов. Кроме приготовительного, в этот же коридор выходили два параллельных отделения первого класса, два второго и два отделения третьего и четвертого. Старшие классы вплоть до восьмого помещались во втором этаже. Ясное дело, что низ был несравненно веселей верха. Весь второй этаж обитатели низа глубоко презирали и неизвестно почему прозвали его «кондитерской». В нижнем коридоре усиленно работало несколько классных надзирателей и обычных педагогов, следящих за порядком, между тем как наверху скучал лишь один; внизу обычно некоторое количество героев отсиживало за слишком веселое настроение духа «без обеда», в то время как наверху что-либо подобное считалось бы скандалом; никогда к тому же «кондитерская» не приветствовала ни одну перемену таким адским шумом, как это проделывал «коридор». Лишь только в воздухе раздавался тонкий и пронзительный звон колокольчика, потрясаемого опытной рукой «пана Пазура», как среди глубокой тишины там вдруг разражался прямо-таки ураган. Из каждой открытой двери выскакивала новая орда и вносила в общий неистовый хор свою долю крика, плача и смеха. В мгновение ока коридор наполнялся пылью, а весь большой дом, казалось, дрожал от фундамента до крыши, словно внутри свирепствовал самум.

Старый дядька, наблюдая со своего поста в конце нижнего коридора, видел в пыльной дымке сотни стриженых голов, множество поднятых кулаков, а иной раз то тут, то там – задранные над головами ноги. Он любил это зрелище, эти бесчисленные выходки, которых ни в словах не рассказать, ни пером не описать, эти блестящие шутовские проделки, и не раз, сохраняя официальную мрачную мину, трясся от смеха на своем табурете, как студень из телячьих ножек.

Осенью, в погожие утра, когда в коридор падали еще сияющие солнечные лучи, у старого дядьки бывали минуты почти детского веселья.

– Ну-ну! – кричал он сорванцам, которых знал покороче, – ну-ка, пока час! [19]За шесьць секунд дзвонок! Ставайте, хлопцы, на глову – ну! Правое плечо вперед – марш!

Когда снова раздавался звонок, шум начинал огромными волнами спадать, превращался в гомон, в шорох тихого шепота, странный шорох, звук которого человек помнит до старости… Жгучие интересы, титанические дела, мечты, беспокойные, как вода горного потока, воспаленные самолюбия и внезапные, как гром, скорби маленьких сердец выражались в обрывающемся шепоте, этом взволнованном языке школы. Перед каждым классом стояла на страже маленькая фигурка, укрывавшаяся за косяком таким образом, что извне виден был лишь контур ее лица да глаз, обращенный в сторону учительской. Когда дверь учительской открывалась, фигурка исчезала и над одним из классов нависало немое молчание.

Во время получасовой, или так называемой большой, перемены почти весь нижний коридор выскакивал во двор и в мгновение ока начинал войну.

Была как раз пора каштанов. Двор был большой, неровный, изобилующий некоторого рода горными хребтами древнемусорной формации, ямами из-под извести и кучами щебня от обрушившейся ограды.

Весь этот просторный двор был окружен высокими толстыми стенами, за которыми с одной стороны был городской парк, с другой – пустынная уличка, а с третьей – ксендзовские сады.

Из парка и садов вздымались и свисали над гимназическим двором ветви старых каштанов, приносивших бесчисленное количество плодов, удивительно пригодных для того, чтобы ставить фонари под глазами и сажать на черепе шишки величиной с индюшечье яйцо.

Изощренный в военных хитростях третий класс всегда умел тотчас после звонка овладеть «Гималаями» и переманить на свою сторону одно из отделений второго класса, вследствие чего вся масса приготовишек и первоклассников, хотя и прикрытая мужественной грудью параллельного отделения второго класса, занимала чрезвычайно невыгодные позиции в чистом поле под стеной.

Едва только первые каштаны начинали пронзительно свистать, отскакивать от стены, бить адскими рикошетами, армия приготовишек обычно омерзительно показывала зады, ряды же первоклассников редели до такой степени, что «греки» вылезали из-за «Гималаев» и предпринимали яростные атаки.

И тут начиналась подлинная баталия. Оглушительное «ура» раздавалось с обеих сторон, каштаны секли, как свирепейший град, раненые с громким ревом удирали, вожди орали не своим голосом, призывая в бой рядовых, обычно обращенных к неприятелю спиной… Горе классному надзирателю, которого посылал инспектор, чтобы предупредить драку, решившемуся в такой момент приблизиться к полю боя! Из лагеря как «греков», так и «персов» тотчас раздавались дикие голоса, измененные до неузнаваемости и призывающие к деяниям, прямо-таки преступным.

– Штопор! – кричали по-польски. – Мы целим в твой цилиндр. Подойди-ка ближе, лопоух!..

И вправду, цилиндр, пораженный сразу многими ударами, падал с головы господина Галушевского.

Если появлялся господин Сеченский, к нему все равно обращались по-польски:

– Иди, иди, Периспоменон, ближе, ты, фрукт с косточкой, вынимай записную книжечку, записывай! Господа! Цельтесь в книжечку!

«Периспоменон» тотчас отступал в сени и, спрятавшись за дверь, сквозь щель наблюдал дальнейший ход событий.

Господин Маевский принципиально не показывался во дворе в таких случаях, так как не мог вынести прозвищ, выкрикиваемых столь громко и столь безнаказанно.

Таким образом, битва, которую власти не в состоянии были прекратить, продолжалась обычно в течение всей большой перемены. Лишь при звуках звонка победители и побежденные, покрытые почетными синяками, возвращались в класс на два последних урока.