Стефан Жеромский - Сизифов труд

– От горшка два вершка, школьник, молокосос! – захлебывался Кострюлев. – И вот этакий… против меня… Протест!.. Я во имя науки, а ты, сморчок!..

– Да… – сказал «Фига» хриплым басом, который поминутно срывался на дискант, – от имени всего класса… Мы бываем на исповеди, исповедуем нашу религию… Да, наконец, я ничего не хочу… Пусть он прочтет господину директору и всем то, что мы тут сейчас слышали! Пусть он это прочтет. Я ничего… только пусть он это прочтет! Если вы, господа…

Голос его прерывался и как-то странно дребезжал от чрезмерного возбуждения.

– Это кто же «он»? – спросил вдруг инспектор.

– Ну, он… учитель Кострюлев… – сказал презрительно «Фига», не поворачивая головы в сторону историка.

– Слышите, господа? – торопливо спросил тот.

Инспектор между тем уже предпринимал формальное следствие. Обернувшись к классу, он решительным голосом спрашивал:

– Уполномочили вы Валецкого заявить протест?

Ученики молчали.

– Кто уполномочивал Валецкого? Виновным, которые признаются немедленно, наказание будет наполовину уменьшено. Позднее педагогический совет будет неумолим.

Ему снова ответили молчанием. Ни один из одноклассников не сговаривался с Валецким, между тем по закону товарищества его нельзя было выдавать. Никто не знал, что делать. Все сидели в полной растерянности, ища спасения в молчании и боясь шевельнуться, точно толпа крестьян, застигнутая врасплох. Инспектор, опытный следователь, был к этому приготовлен и тотчас изменил метод допроса.

– Значит, не признаетесь? Ладно. Гольдбаум, вы уполномочивали Валецкого?

Первый ученик медленно поднялся с места и стоял, сгорбившись и глядя в землю.

– Ну что же, участвовали вы в бунте?

– Я сегодня не разговаривал в классе… У меня сегодня очень болит голова.

– Отвечайте прямо! – прервал его директор.

– Я иудейского вероисповедания… – тихо сказал Гольдбаум.

Инспектор водил глазами по классу и задержал их на своем любимце.

– Борович! Вы были в сговоре с Валецким, давали ему какие-нибудь поручения?

Марцин поднялся из-за парты и молчал, смело глядя в глаза инспектору.

– Так как же?

– Я не мог подговаривать Валецкого выступить, так как считаю очень полезными те дополнения, которые нам читал господин учитель Кострюлев. Это был критический взгляд на махинации иезуитов в клонившейся к упадку Польше. Мне кажется, что все мы с удовольствием слушали сверхпрограммные замечания. И должен признаться, что Валецкий протестовал лишь от своего собственного имени.

Остальные с напряженным любопытством прислушивались к ответу Боровича, который выводил их из трудного положения. Все почувствовали, что Марцин, сваливая всю вину на Валецкого, рассеивает подозрение в бунте, а главное, уменьшает и степень вины самого виновника. Поэтому, когда инспектор стал задавать вопросы всем по отдельности, они ответили почти слово в слово то же, что сказал Борович. Валецкий, говорили они, вспылил без оснований, так как учитель не читал ничего страшного. Он говорил то же самое, что написано в учебнике, только иллюстрировал это соответственными примерами. Во всем классе нашелся один только «помидоровец», некий Рутецкий, который на вопрос, сговаривался ли он с Валецким, вопреки ожиданиям учителей и товарищей, сказал:

– Да.

Его поставили рядом с Валецким, а после того как следствие было закончено, вывели из класса. Когда преподавательский штаб вышел за дверь, все вскочили с мест, сбились в группки и принялись шумно обсуждать случившееся.

– Если это не последнее свинство, – сказал низким басом самый старший в классе второгодник, за свой могучий нос прозванный «Перцеедом», – так пусть мне сейчас Гольдбаум даст по уху…

– Интересно, что мы еще могли сделать? – спросил Борович, чувствуя, что намекают на него. – Почему же вы, коллега, совершили то же «свинство»?

– Почему? Смешно… Почему? Будто я знаю – почему? А только «Фигу» вышвырнут на улицу…

– Не думаю, а впрочем, ничего не поделаешь! – вспылил Марцин. – Если ему охота защищать «помидоров», так это не причина, чтобы из-за него нас всех вышибали. Что касается меня, то я решительно утверждаю, что Кострюлев был совершенно прав. В исторической науке целью является истина, истина и еще раз истина. Нужно иметь собственное мнение. Или оно у тебя есть, и в таком случае нельзя защищать польско-иезуитских убийц незаконных детей, или, если ты рупор попов…

– Разумеется! – поддакнули ему со всех сторон.

Между тем из находившейся рядом учительской слышался шум, сквозь который все время пробивался резкий голос Валецкого. По коридору то и дело пробегали классные надзиратели. Инспектор не явился на урок логики, который как раз должен был состояться в седьмом классе. Примерно через час после того, как увели Валецкого, гимназисты увидели сквозь застекленную дверь шляпу и физиономию его матери, рысью бегущей по коридору в сопровождении господина Мешочкина. Лицо ее было смертельно бледно, глаза вытаращены, а ноздри вздрагивали совсем как у сына.

– Повторяю, это свинство, умноженное на подлость, – снова пробормотал «Перцеед», подкручивая кверху усики и расчесывая гребешком вихор.

Говор за стеной все усиливался, то переходил в беспорядочный галдеж, спор, дикую свару, то вдруг совсем утихал. В какой-то момент послышался крик Валецкого, судорожный, отчаянный… Гимназисты бросились к дверям, повскакали на лавки, приподнялись на цыпочки и сквозь верхние стекла выглянули в коридор. Они увидели в дверях Валецкого, окруженного тремя сторожами и паном Пазуром, которые тащили его. «Фига» метался и рвался из рук, как пойманная в капкан лисица. Неподалеку от учительской стояла его мать. Лицо ее ничего не выражало, только губы минутами как-то странно оттопыривались и левое веко дрожало. Когда «Фигу» вытащили в дверь комнаты, называемой «запасной», Валецкая быстро направилась к выходу. Она шла У самой стены и что-то бормотала про себя… Вскоре пришел в класс Рутецкий, приговоренный к длительному заключению в карцер, и сообщил, что «Фиге», с согласия матери, заменили исключение с «волчьим билетом» – поркой…

В половине следующего урока, который вел всегда спокойный математик, дверь приоткрылась, и господин Маевский впустил в класс Валецкого. Лицо несчастного бунтовщика было так налито кровью, что казалось почти черным. Нижняя губа была оттопырена, как у матери, верхняя закушена белыми зубами, глаза запали и прятались под страдальчески нахмуренными бровями. Он шел на свое место медленно, как бы ощупью. Перед тем как сесть, он бросил быстрый взгляд на Боровича. Марцин задрожал. Страшный это был взгляд.

В начале третьей четверти, вернувшись с рождественских каникул, ученики седьмого класса застали нового товарища. Это был Бернард Зыгер, исключенный из седьмого класса какой-то варшавской гимназии. Никто из клериковчан не располагал точными сведениями, почему, собственно, Зыгер был изгнан из Варшавы и принят в Клерикове. Ходили неопределенные слухи, что это «птичка». И лишь позднее один из восьмиклассников, которому случилось побывать на праздниках в Варшаве, пролил свет на это дело, рассказав, что таинственный пришелец был исключен за «неблагонадежность». В клериковскую гимназию, согласно тем же сведениям, ему удалось поступить с особого разрешения попечителя округа, который будто бы дал это разрешение в результате заступничества какой-то влиятельной особы.