Стефан Жеромский - Сизифов труд

После смерти матери она взяла в свои руки управление домом и заботы о младших детях. Три ее брата учились в мужской гимназии, две младшие сестренки – в женской. Она следила не только за их питанием к учебой, но и делала то же, что мать, то есть учила их ненависти к русскому духу. Однако между материнскими и ее наущениями было различие. Та делала свое как благородный человек, выполняющий свой долг, преодолевая собственную слабость. Эта выполняла его иначе – так, словно «тайком точила нож…». [60]

Борович влюбился в панну Анну в конце зимы. В морозный и снежный день он шел по направлению к гимназии и встретил барышню, направлявшуюся в церковь. Это было в эпоху ожесточеннейших диспутов и чтений у Гонталы. Борович мимолетно взглянул на девушку, в рассеянности подумал было о ней как о чем-то уже давно неинтересном, мертвом, связанном с русофильством: «Ах, это та… „Бирута“ – и вдруг вспомнил, что ему о ней говорили. Он круто повернул и пошел за ней. „Бирута“ шла медленно. Легкие, как пух, снежинки плавали в воздухе и кружились вокруг девичьей головы в каракулевой шапочке. Они тайком садились на пряди светлых волос, выбивающиеся из-под шапочки, дерзко неслись к розовым губкам, и за эту кощунственную дерзость умирали в горячем дыхании, застревали в бровях и длинных ресницах, заглядывая в грустные глаза. Борович всего раз глянул в них и тотчас почувствовал себя так, словно среди бела дня случилось затмение солнца. Эти огромные, лазурные глаза, которые даже белкам придавали слабый оттенок голубизны, завладели его душой…

«Бирута» нигде не бывала, ни у одной подруги, так как все ее свободное время поглощали хлопоты по хозяйству и занятия с сестрами. Поэтому Борович не мог с ней познакомиться, хотя употребил в этом направлении немало усилий. Ему случалось видеть ее на улице, когда она шла домой или направлялась в гимназию в сопровождении маленьких Стоговских. В эти краткие мгновения радости он мог наяву обожать ее дивное лицо и восхищаться глазами, в которых жила вечная холодная забота. Однажды он получил из рук одной бойкой семиклассницы альбом с просьбой написать стих на память. Он небрежно перелистывал страницы этого альбома, с иронией читая корявые сентиментальности гимназисток, как вдруг ему бросился в глаза стишок, написанный почерком панны Стоговской. Борович вскочил на ноги и дрожащими губами перечитал строфу:

Внизу страницы было дописано:

«Дорогая, если ты когда-нибудь взглянешь на этот листок и перечитаешь приведенную мной песенку Мечислава Романовского, вспомни о „Бируте“ и подумай о ней с сожалением».

Борович долго стоял, устремив глаза на эти слова. В тот же день он написал владелице альбома какой-то пышный мадригал, но взамен вырвал из роскошно переплетенной книги листок с автографом «Бируты», нагло украл и спрятал его. С тех пор этот листок часто лежал между страницами «Антигоны», и всякий раз, как он повторял пройденное, современный поэт мешал ему сосредоточить внимание на жалобах слепого короля.

Между тем школьный год кончился, наступили праздники, а вскоре за тем на гимназистов обрушилась подготовка к экзаменам. За все это время Марцин видел панну Анну один-единственный раз. Он яростно зубрил по целым дням и ночам, зачастую до бледного рассвета. А тогда выходил из дому и шагал как часовой взад вперед по улице возле дома, где жила «Бирута». Он наверное знал, что не увидит ее, но уж от одного сознания, что она здесь, рядом, у него болезненно и блаженно сжималось сердце. В эти мгновения его мысли вырывались из железных рамок дат, греческих спряжений и формул и улетали туда, к дивному видению, отдохнуть в тишине у ног боготворимой. Улица, вымощенная крупным булыжником и окаймленная узенькими тротуарами из истоптанного песчаника, в эту пору бывала совершенно пустынна.

Ставни, едва возвышавшиеся над тротуаром, были закрыты, занавески опущены, ворота и двери в сени заперты на все засовы. Ранний рассвет стекал с крыш, покрытых ночной росой, на грязную улицу и окрашивал ее в бледно-синеватый цвет. Борович шел на цыпочках, чтобы не разбудить никого из спящих и не обратить на себя ничьего внимания. Глаза его устремлялись на ряд окон второго этажа в старом каменном доме, цеплялись за них, льнули к опущенным шторам небеленого полотна. Ему случалось простаивать так без движения, без мысли, с глазами, прикованными к этим стеклам, неведомо сколько времени. Когда лавочники начинали открывать свои лавочки, Марцин с голодным сердцем уходил оттуда, направляясь к парку, расположенному совсем поблизости, по другую сторону ряда домов.

И вдруг судьба сжалилась над ним. Входя на площадку у источника, он увидел «Бируту». Панна Стоговская бросила на него неприязненный взгляд и сделала движение, как бы намереваясь удалиться, но, подумав, стиснула губы и осталась. Борович хотел было поднести к глазам книжку и смотреть из-за нее, но был не в силах поднять ее с колен. Теперь он вспомнил, что ему случалось когда-то раньше видеть эту барышню, когда она была худой и бледненькой девочкой с ожесточенными глазами. «Неужели это та самая?» – в сотый раз задавал он себе вопрос, в котором таилось бездонное наслаждение. Бледное личико стало теперь девичьим лицом с такими прекрасными чертами, словно именно они служили образцом для божественных профилей Афины-Паллады в гравированных виньетках старинного издания Гомера. Под прямыми бровями, во мраке ресниц блестели огромные глаза. Над белым лбом в сиянии утра сверкали пряди волос, точно чудесный лен. Худые плечи подростка, преобразовавшиеся теперь в девичьи плечи, чудесными линиями сливались с очертаниями груди, натягивающей лиф коричневого форменного платья.

В парке было пусто и совершенно тихо. Здесь еще тонкой пеленой стоял ночной туман. Лишь птицы перекликались на деревьях. Некоторые из них устремлялись за добычей в высокую траву и время от времени нарушали тишину шумом крыльев, когда, уцепившись за толстые стебли, покачивались вместе с ними в воздухе.

Время летело как молния. Борозич с изумлением услышал, что бьет семь часов. Панна Анна встала со своего места и, не поднимая глаз, ушла. Марцин проводил ее глазами, а когда ее голову заслонили кусты, растянулся на скамье в неподвижности. Лишь около девяти вернулся он на квартиру и целый день яростно работал. Он хотел превозмочь одолевавшие его лихорадочными приступами чувства и победить оцепенение мозга. Минутами он находился во власти странной иллюзии, словно не было ни его, ни всего мира вокруг, лишь одно несказанное, сонное блаженство. Состояние такого сна наяву мешало ему в учебе, и ему пришлось урывать часы у ночи. Он поспал едва два-три часа, а перед самым рассветом, около двух часов, разбуженный каким-то внезапным нервным толчком, поднялся, облил холодной водой голову и двинулся к источнику в парке. Усевшись на свою скамью, он облокотился на колени, охватил голову руками и отдался своим грезам, словно по ненадежным ступеням спускался в глубь бездонного черного колодца. Иногда поперек этого пути становились скорбь или страх… Мгновениями его грудь сжимала непреодолимая грусть.