Шарлотта Бронте - Эшворт

Уильям и Эдвард не часто проводили время вместе. Они не раз ссорились и дрались, и Эдвард, будучи сильнее, больно избивал брата. Ему свойственно было не слишком честно соблюдать правила боя. Иногда, затеяв первым драку и чувствуя, что младший слабеет, он, положив Уильяма на лопатки, все бил, бил, бил, пока у того из носа и расквашенных губ не начинала хлестать кровь. То была жестокая привычка, полученная в наследство от любезного дедушки. Наверное, юный джентльмен бережно хранил в памяти рассказы об этом даровании предка, от которого среди многих других блистательных качеств он унаследовал также неумение прощать.

Когда Эдварду исполнилось восемнадцать, а Уильямсу семнадцать, их бабушка умерла. Она ничего не оставила им в наследство, так как ее состояние, будучи общим имуществом, возвращалось к сыну. Средства молодых Эшвортов сразу иссякли. У них не было больше возможности оставаться в Хэрроу. Оба, соответственно, покинули школу, обладая весьма умеренным гардеробом и небольшой собственностью в один соверен и несколько шиллингов каждый. Не было у них ни вымощенной родными мирской дороги, ни профессии, которая давала бы возможность осуществить честолюбивые мечты, ни родственника, желающего протянуть им руку помощи. Молодые люди оказались совершенно одиноки и в подобных обстоятельствах канули в темные воды неизвестности, как это было и с их отцом, но в гораздо более холодные и мрачные, где родителю никогда не приходилось обретаться. У молодых людей не было никакого житейского опыта, и они оказались одни в мире. Им пришлось близко познакомиться с бедностью. Постоянные лишения, голод, в сущности — нищета, когда почти нечем прикрыть тело, вот чем их наградила жизнь.

Однако мы их на время и оставим в темных и холодных волнах житейского моря. Возможно, они снова когда-нибудь вынырнут на свет солнца с жемчугом в руках, который можно сыскать в глубинах моря бед.

А теперь давайте узнаем, какова же судьба дочери Эшворта, и это все равно, как если бы мы перевели взгляд с двух кустиков вереска, растущих на склоне холма, открытого всем ветрам, на цветок, бережно взращенный в теплице. Однако, хотя я и прибегнул к подобной метафоре, мисс Эшворт, подобно братьям, никогда не знала родительской заботы и любви. Ее тоже отослали в школу в раннем возрасте с той разницей, что она училась в первоклассном частном лондонском пансионе для молодых леди, а не просто в учебном заведении для молодых джентльменов. Хотя мисс Эшворт редко навещали друзья, с ней всегда почтительно обращались гувернантки, учителя, владельцы пансиона и подруги, потому что ее успехи в изучении наук щедро оплачивались и были многочисленны, а ее знакомые, ее платья — изысканны и дороги. Отец редко приезжал к ней, но экипаж, прекрасные лошади, сама его в высшей степени выдающаяся наружность неизменно оказывали глубокое впечатление на хозяйку сего первоклассного пансиона. Нам следует помнить, что мистер Эшворт снова разбогател. Он выкупил обратно Эшворт-Холл и расширял свои йоркширские владения, но даже без этих преимуществ мисс Эшворт, возможно, своей внешностью и осанкой завоевала бы должное уважение со стороны окружающих. Я предпочитаю слово «уважение» другим, таким, как «нежность» и «привязанность», ибо молодая леди, как думали окружающие, была несколько высокомерна и замкнута. Можно предположить таким образом, что в этом она чем-то напоминала брата Уильяма. Да, совершенно верно, она была сдержанна. Она никому не поверяла своих тайн. У нее не было подруги-наперсницы, но в ее характере была одна положительная черта. Хотя она держалась застенчиво и отчужденно со старшими и резковато со сверстницами, обычно она по-доброму относилась к людям низкого положения. Доброта ее, однако, была спокойна и проявлялась, только когда младшие пансионерки испытывали трудности и огорчения, например, от непосильного задания, когда им грозило внушавшее страх наказание. Тогда мисс Эшворт делала все возможное, чтобы помочь страдалице. И еще: когда проявлялись хоть малейшие признаки тиранического отношения к малышам со стороны старших, она всегда была готова сразу же заклеймить деспотизм.

Мисс Эшворт доставляла воспитателям много беспокойства своими капризами и упрямством, когда только что поступила в пансион шестилетней избалованной девочкой, но по мере того, как она подрастала, она становилась все спокойнее и воспитаннее. Она все внимательнее относилась к наукам, которые, впрочем, представляли для нее не большую трудность, так как она обладала хорошими, даже превосходными способностями. У нее был особенный талант к музыке, очевидно, наследственный. По-видимому, занятия музыкой доставляли ей молчаливое, но глубокое наслаждение, и ее учитель, сам выдающийся профессионал, вскоре провозгласил ее совершенством. Постепенно мисс Эшворт стала одной из «примадонн» пансиона. Ее гувернантка тоже очень гордилась ею, ибо внешность и способности мисс Эшворт делали пансиону большую честь. Да, многие ее уважали, но мало кто любил, однако ей, по-видимому, было безразлично, как к ней относится большинство окружающих. Было ли такое безразличие следствием холодности сердца и недостатка чувствительности или оно проистекало из другого источника — об этом мы позаботимся навести справки позднее.

Мисс Эшворт уже почти завершила свой шестнадцатый год, и пансионом было получено уведомление, что она проводит там свой последний семестр. Настали рождественские каникулы. Назавтра все лондонские школы должны были закончить занятия, и на сегодня были назначены публичные экзамены с раздачей наград. Однако я уже довольно долго утомляю читателя своей повествовательной манерой. Настало время перейти к более точным описаниям, и я попытаюсь дать представление о характере, время от времени показывая его в драматических столкновениях и диалогах. Я не собираюсь вести читателя в большую классную комнату или в ярко освещенную гостиную пансиона миссис Тернер, где собралось веселое общество и двадцать юных леди в изящных туалетах демонстрировали перед собравшимися свои наряды и получали награды за старания в прошлом полугодии. По всему дому разносились глубокие бархатные звуки рояля. Здесь также звенел смех, общее веселье было в разгаре, но пока оно царило внизу, комнаты верхнего этажа полнились молчанием. В одной из них горела одинокая свеча, но и тусклого света было достаточно, чтобы увидеть следы сборов и упаковки вещей, которые сейчас были разбросаны на кроватях, стульях или еще заполняли открытые ящики комодов. На полу громоздились коробки всех видов и размеров. Там же, стоя на коленях, одна из невольниц, которые учатся в пансионе за половинную плату, деловито складывала вещи в большой сундук. В окно спальни барабанил дождь, как это нередко бывает в ненастный декабрьский вечер.