Льюис Синклер - Элмер Гентри

Она вскочила, прижала к груди кулаки.

- Что я такое сделала? Я же не хотела тебя рассердить! Правда, родной мой! Прости меня, пожалуйста! Просто пошутила - вроде как сюрприз!…

- Ха! Ничего себе сюрприз!

- Ну, милый мой! Ну, пожалуйста! Не сердись! Ведь ты же сам меня звал Лулусинькой.

- Я? Никогда!

Она молчала.

- А если и звал, так в шутку.

Смиренно, все еще пытаясь понять, в чем дело, она села рядом с ним и заговорила умоляюще:

- Я не знаю, что я такое сделала. Просто не понимаю. Может быть, ты бы объяснил мне? Пожалуйста! Чтобы я могла загладить свою вину…

- А, черт! - Он вскочил, схватил шляпу, нашарил рукою пальто. - Если не понимаешь сама, то и мне нечего терять время на объяснения! - И убежал с облегчением, но не слишком довольный собой.

Однако уже во вторник он поздравил себя за свою решимость.

Во вторник вечером от нее пришла записка с просьбой о прощении - отнюдь не лучший образец записок подобного рода: с помарками, орфографическими ошибками и к тому же довольно бессвязная - Лулу ведь и понятия не имела, за что, собственно, просит прощения.

Он не ответил.

Во время воскресной проповеди она не сводила с него глаз, готовая улыбнуться ему, но он старательно смотрел в другую сторону.

Пространно толкуя о прегрешениях Надава и Авиуда [70], возжегших чуждый огонь в своих курильницах, он думал, внутренне любуясь собственным благородством: "Бедная девочка. Жаль ее. Ей-богу, жаль".

Он видел, как после службы она замешкалась у выхода за спиною родителей, но, не попрощавшись с доброй половиной своих прихожан и не отпустив, соответственно, половины грехов, бросил на ходу старосте Бейнсу: "Виноват, страшно тороплюсь", - и помчался к железной дороге.

"Ах вот ты как! - бушевал он. - Ну, если ты меня, милочка, собираешься бесстыдно преследовать, то я с тобой поговорю иначе!"

Во вторник он ждал новой записки с извинениями, но ее не последовало; зато в четверг, когда он в самом благодушном, добродетельном и возвышенном настроении невиннейшим образом пил молочный коктейль в аптечной лавке Бомбери, неподалеку от семинарии, с удовольствием думая, что сочинение на тему о миссиях готово и что в кармане у него лежат две отличные пятицентовые сигары, он внезапно увидел ее. Она стояла на улице перед окном и в упор глядела на него.

Она казалась не совсем нормальной… Он встревожился.

- Неужели разболтала отцу? - простонал он.

В эту минуту он ненавидел ее.

Он храбро направился к выходу и в самой высокопарной манере изобразил свою радость по поводу того, что так неожиданно видит ее здесь, в городе.

- О-о, кого я вижу! Лулу! Какой приятный сюрприз! А где твой папа?

- Пошел с мамой к врачу: у мамы уши болят. Мы с ними условились встретиться в "Бостонском Базаре"… Элмер! - Голос ее звенел и дрожал, как натянутая струна. - Мне с тобой необходимо поговорить… Ты должен… Пойдем, пройдемся по улице.

Он заметил, что она нарумянилась. В 1906 году в среднезападной глуши румяниться было не принято. Лулу сделала это очень неискусно.

Стояла ранняя весна. Распускались, благоухая, первые мартовские почки, и Элмер со вздохом подумал, что, не будь она так навязчива и несносна, он, пожалуй, мог бы еще настроиться по отношению к ней на романтический лад… Они дошли до газона перед зданием суда, где стояла статуя генерала Шермана [71].

За время их знакомства Элмер сумел не только расширить словарь Лулу, но и в известной степени помочь ей преодолеть свою застенчивость. Поэтому она колебалась недолго: только несколько раз кокетливо взглянула на него снизу вверх, только разок попыталась просунуть свои пальчики под его руку (он нетерпеливо стряхнул их) и выпалила:

- Мы должны что-то предпринять. У меня, кажется, будет ребеночек.

- О господи боже мой! Проклятие! - отозвался преподобный Элмер Гентри. - И ты уж, конечно, все разболтала своим старикам?

- Нет, я ничего не рассказывала. - Она сейчас держалась спокойно, с достоинством - тем достоинством, на которое способен серый котенок, вывалявшийся в грязи.

- Ну, хоть это хорошо!… Да, видимо, как-то придется действовать. А, дьявольщина!

Он начал торопливо соображать. Можно кое-что разузнать у веселых девиц, с которыми он водит знакомство в Монарке… А впрочем…

- Ну-ка постой! - прорычал он, резко поворачиваясь к ней. Они стояли на усыпанной толченым кирпичом дорожке сквера перед зданием суда, под чугунными крыльями ржавого Правосудия. - Да этого быть не может! Ты что это такое задумала мне навязать, а? Видит бог, я готов тебя поддержать и выручить чем только могу. Но дурачить себя я никому не позволю! С чего это ты решила, что ты беременна?

- Прошу тебя, дорогой, не говори этого слова!

- Хо! Скажи, пожалуйста! Вот еще! Ну-ну, выкладывай! С чего это ты взяла?

Она была не в силах взглянуть ему в глаза; она уставилась себе под ноги. И по мере того как она, заикаясь, бормотала о своих подозрениях, его благородное негодование разгоралось все сильней. Дело в том, что никто особенно не посвящал Лулу Бейнс в тайны физиологии, и было совершенно очевидно, что все свои убедительные доводы она просто придумала. Слезы текли по ее щекам, размазывая румяна, дрожащие пальцы были судорожно сжаты у подбородка; она беспомощно лепетала одно и то же:

- Ну, понимаешь… Я так плохо себя чувствую и… пожалуйста, милый, не заставляй меня объяснять подробно.

У него лопнуло терпение. Он схватил ее за плечо отнюдь не ласково.

- Лулу, ты лжешь. У тебя мелкая, лживая, подлая душонка! А я-то все не понимал, что это меня удерживает, мешает на тебе жениться! Теперь я знаю! Слава богу, что вовремя узнал! Ты лжешь!

- Нет, милый, не лгу. Умоляю тебя…

- Ну вот что! Я отведу тебя к врачу. Сию же минуту. Он скажет нам правду.

- Нет-нет! Нет! Пожалуйста, не надо! Я не могу!

- Это почему же?

- Прошу тебя…

- Ага! И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание? А ну посмотри на меня!

Должно быть, они больно впились ей в плечо, эти его мясистые пальцы. Но он чувствовал себя праведником, одним из тех ветхозаветных пророков, которым поклонялась его секта. Наконец-то он нашел настоящий повод для того, чтобы поссориться с нею!

Она не поднимала глаз, как он ни стискивал ее плечо. Она только горько плакала.

- Значит, ты солгала?

- Да… Ах, дорогой мой, как ты можешь причинять мне такую боль? - Он снял руку с ее плеча и принял корректный вид. - Нет, я не про эту боль говорю! Плечо - это неважно! Ты всей мне делаешь больно! Так холоден со мной! Вот я и подумала: может быть, если бы мы поженились… Я бы сделала все, чтобы ты был счастлив! Я бы пошла за тобой повсюду! Пусть бы у нас был хоть самый крошечный и бедный домик…