Василий Гроссман - Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Новость оказалась во всех смыслах неприятной, стало жалко Кругляка, и зло на него брало, и нехорошо было, что дело какое-то ничтожное, торговое.

Как помочь Давиду? Я сказал его брату, что подумаю, может быть, удастся помочь Кругляку, – старик ушел, полный благодарности, извиняясь, что отнял мое драгоценное время, уповая на величие и всесилие друзей своего брата.

Из рассказа старика нельзя было понять, в чем вина нашего друга и какова степень ее,– действительно ли он пошел на какие-то противозаконные дела, то ли не замечал чьих-то махинаций, а когда уж заметил, не нашел в себе силы и смелости разоблачить их.

Я рассказал ребятам о Кругляке – все были огорчены, все высказали надежду, что дело кончится благополучно, все согласились на том, что надо бы помочь, но всем, в том числе и мне, было неприятно ввязываться в дело, связанное с происшествиями в промысловой артели.

Но дело не кончилось благополучно. Кругляка приговорили к десяти годам заключения.

Мы снова собрались, и оказалось на этот раз, что двое из участников суббот не выразили сочувствия Кругляку. Иван Медоров сказал, что всю жизнь презирает снабженческие мухлевки, блат, жульничество и не способен сочувствовать причастному к подобному делу человеку, будь этот человек ему отцом, братом, другом детства. Теодор сказал, что эстетическое чувство – самое сильное из доступных ему чувств и что он, понимая, насколько это нехорошо, не может преодолеть возникшую в нем неприязнь к Кругляку.

Мы спорили, шумели, но дело от этого не менялось, да и спор этот был в общем теоретический – бросаться в бой, писать письма, ходатайствовать о Кругляке не хотелось, по правде сказать, никому из нас, в том числе и мне. Я нашел успокоение для своей совести в том, что был очень сердечен с братом Кругляка, когда раза два-три в год он приезжал ко мне. Я усаживал его в кресло, поил чаем, расспрашивал о здоровье Давида, предлагал ему денежную помощь. Я вздыхал, говорил:

– Ах, как бы мне хотелось помочь ему, все мы переживаем вместе с вами его беду.

Я сказал старику, что напишу Давиду, но он замахал на меня руками:

– Что вы, при свидании Давид предупредил, чтобы вы ему не писали, это может вам повредить.

Меня это тронуло, и я сказал:

– Во всяком случае, в каждом письме передавайте ему мой горячий привет.

Но я заметил, что просьба не писать Кругляку меня не только тронула, но и обрадовала.

А когда мы встречались с друзьями, вспоминали студенческие времена, кто-нибудь обычно говорил:

– Давайте, ребята, выпьем за здоровье Кругляка.

Тост этот принимали дружно, и лишь однажды Медоров

сердито сказал:

– Что-то не хочется мне сегодня за Кругляка пить.

Я озлился, но Иван тоже набычился, стал кричать:

– Если черт его разок попутал, как ты сам говоришь, то я вовсе не обязан пить за тех, кого черт попутал. Пусть черт за него и пьет.

Кругляк жил в лагере сравнительно неплохо. Конечно, лагерь – это прежде всего лагерь, но все же Кругляка использовали по специальности – он читал лекции на технических курсах, жил не в общем бараке, а в комнатке при лаборатории, начальство разрешило ему завести огородик, заняться кролиководством.

Как– то брат его, приехав ко мне, сказал, что Кругляк просит прислать ему несколько технических книг и какие-то таблицы, кажется, общесоюзные стандарты.

Я взялся добыть все это, позвонил Думарскому – он к технике имел более близкое отношение, чем я. Думарский обещал достать книги и материалы.

Я раза два напоминал ему, он ахал: «Как это я забыл», – но в конце концов и я забыл об этом деле.

Как– то я встретил старшего Кругляка на улице и, внезапно вспомнив о своем невыполненном обещании, стал перед ним извиняться, но он успокоил меня -и книги, и таблицы он уже давно послал брату.

Время шло, и мы привыкли к тому, что Кругляк в лагере. Иногда, вспоминая о Кругляке, мы говорили: «Надо бы съездить к брату Давида, как неудобно, когда у человека нет телефона». Жил кругляковский брат далеко, ехать к нему надо было на метро, потом на трамвае. Я так и не собрался к нему. Когда я вспоминал о Кругляке, мне становилось неприятно: время все идет, месяцы складываются в годы, а я все не могу поехать к его брату.

А жизнь шла – работа, деловые, товарищеские встречи, поездки, семейные волнения, дома отдыха санаторного типа, строительство дач. Да, много всего было.

Как– то мы собрались в предпраздничный день на квартире у Думарского. Случилось, что за столом не было ни жен, ни детей, и с какой-то особенной ясностью мы увидели себя такими, какими мы были когда-то, и одновременно такими, какими мы стали сейчас.

Седые люди сидели за столом. Нам стало грустно и в то же время радостно. Жизнь мы прожили недаром – победители мы.

Сколько тяжелой работы было за нашими плечами, немало сделано! Вот они, исхоженные тысячи километров тайги и тундры, сколько реализовано рудных богатств, вот они, вот они, самолеты и ледоколы, в которых гнездится мысль моих друзей, удивительные машины, станочные автоматические линии, неопровержимые уравнения, чья логика определила прочность воздушных винтов и мощь турбореактивных двигателей, вот они, руки нашего милого пианиста, сколько наслаждения принесла людям его музыка в концертных залах Москвы и Ленинграда, Берлина и Нью-Йорка. Сколько работы, сколько книг, сколько мыслей.

Странно, в этот вечер мы чувствовали одинаково, думали одинаково, радовались и грустили одинаково и в то же время мы не говорили вслух о том, что радовало и печалило нас.

Да, головы наши седы, но мы победили, и все же грустно, вот она, старость.

Вот в этот вечер мы не вспоминали о Кругляке, может быть, так нужно было, в этот вечер за столом сидели люди, недаром прошедшие жизнь, победители.

Кругляк не был победителем, ведь не случись с ним та беда, что случилась, он бы все равно не был среди победителей.

– Давайте, ребята, споем, – предложил Думарский. И мы разом грянули:

Ах, зачем ты меня целовала,

Жар безумный в груди затая…

Пели мы оглушительно громко, так громко мы пели, когда нам было двадцать лет. Стекла звенели от нашего оглушительного пения. Меня всегда занимало, что наш пианист очень любит петь в этом нашем хоре, орал до хрипоты. Ведь пели мы без слуха, без голоса, а Теодору, мучительно страдавшему от малейшего ассонанса, этот хор доставлял наслаждение. Видимо, сила этого пения была не в музыкальной гармонии, не в мелодии. Пели люди седые, недаром прожившие жизнь, победители.

В начале пятидесятых годов в моей жизни наступило трудное время. Мне не хочется говорить, как и почему случилось это. Но вот случилось.

Мог ли я себе представить, живя в Донбассе, в пустом семейном балагане на шахте Смолянка-11, что тоска и одиночество, еще более сильные, чем в пору моей донбасской жизни, могут охватить меня здесь, в Москве, в кругу семьи, окруженного друзьями, среди любимых книг, занятого своей работой.