Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?

В купе, кроме супругов Пиннеберг, сидит угрюмый господин; который никак не может решить, чем ему заняться: читать газету, любоваться видами или наблюдать за молодой четой. Он с поразительной быстротой переходит от одного занятия к другому и неизменно застает молодоженов врасплох, как раз тогда, когда они чувствуют себя в безопасности от любопытных взоров.

Пиннеберг демонстративно кладет правую руку на колено. Обручальное кольцо приятно поблескивает. Пусть мрачный тип видит, что они законные супруги. Но тот смотрит не на кольцо, а в окно.

— Красивое кольцо, — довольным тоном замечает Пиннеберг. — Совсем не заметно, что оно только позолочено.

— Знаешь, а у меня какое-то странное ощущение, я все время чувствую на пальце кольцо, и нет-нет да и взгляну на него.

— Потому что не привыкла. Старые супруги колец совсе не чувствуют. Потеряют — и не заметят.

— Со мной этого не случится, — с возмущением говорит Овечка. — Я всегда буду его чувствовать, всегда, всегда.

— И я тоже, — заявляет Пиннеберг. — Ведь оно напоминает мне о тебе.

— А мне — о тебе.

Они подвигаются друг к другу все ближе, ближе. И сразу отстраняются: мрачный субъект смотрит на них без всякого стеснения.

— Он не из Духерова, а то бы я его знал, — шепчет Пиннеберг.

— Неужели ты всех у вас в Духерове знаешь?

— А как же, конечно. Ведь я служил у Бергмана в магазин мужского и дамского готового платья. Тут уж, разумеется, всех знаешь.

— А почему ты ушел? Ведь это же как раз твоя специальность.

— Поссорился с хозяином, — говорит Пиннеберг, не вдаваясь в объяснения.

Овечка охотно бы расспросила его, она догадывается, что тут еще что-то есть, но, пожалуй, не стоит. Теперь, когда они стали законными супругами, можно не торопиться.

Он, должно быть, подумал о том же.

— Твоя мать, верно, уже давно дома, — говорит он.

— Да, — отвечает она. — Мать рассердилась, потому и на вокзал не пошла. Не свадьба, а черт знает что, сказала она, когда мы выходили из отдела регистрации браков.

— У нее же деньги целее будут. Мне противна эта обжираловка и пошлые шуточки.

— Конечно, — соглашается Овечка. — Но матери это доставило бы удовольствие.

— Не для того мы поженились, чтобы доставить удовольствие твоей матери, — отрезает он.

Молчание.

— Послушай, — начинает Овечка. — Меня очень интересует, какая у нас квартира.

— Надеюсь, она тебе понравится. В Духерове выбирать не из чего.

— Знаешь, Ганнес, опиши мне ее еще раз.

— Хорошо, — говорит он и рассказывает то, что рассказывал уже много раз: — Что она за городом, это я тебе уже говорил. Среди зелени.

— Мне кажется, это как раз очень хорошо.

— Но это настоящий дом-казарма. Его выстроил за чертой города каменщик Мотес; думал, и другие за ним потянутся. Но никто за ним не потянулся и не построился там.

— А почему?

— Не знаю. Может быть, показалось, что там слишком глухое место, двадцать минут до города. Дорога немощеная.

— Ну, а теперь про квартиру, — напоминает она.

— Ну так вот, мы будем жить на самом верху, у вдовы Шаренхефер.

— Какая она?

— Господи боже мой, почем я знаю. Она держала себя настоящей дамой, говорила, будто бы видела лучшие дни, но инфляция… в общем, здорово ныла,

— О господи!

— Не будет же она вечно ныть. А потом, давай решим не заводить знакомств. Зачем нам чужие люди? Нам и вдвоем хорошо.

— Разумеется. Но что, если она навязчива?

— Не думаю. Она настоящая старая дама, совсем седая. И она ужасно трясется над своей мебелью, мебель-то все хорошая, еще от ее покойной матери осталась, на диван надо садиться с опаской, пружины в нем старые, довольно прочные, от неожиданной нагрузки чего доброго испортятся.

— Ну как это можно все время о них думать, — задумчиво говорит Овечка. — Скажем, обрадуюсь вдруг чему-нибудь или, наоборот, взгрустнется и захочу поплакать и быстро сяду на диван, где уж тут думать о старых, прочных пружинах.

— Придется думать, — строго заявляет Пиннеберг. — Придется. И часы под стеклянным колпаком, те, что на шкафчике, ни тебе, ни мне заводить не разрешается, только она одна умеет с ними обращаться.

— Так пусть забирает свои поганые старые часы. Не хочу, чтобы у меня стояли часы, которые мне нельзя заводить.

— В конце концов все уладится. Скажем ей, что нам мешает тиканье.

— Сегодня же вечером скажем! Может быть, такие драгоценные часы заводятся ночью, откуда мне знать… Ну, а теперь расскажи наконец про саму квартиру: мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь, и…

— И входим в переднюю. Она общая. И сразу же налево дверь — в нашу кухню. Собственно, сказать, что это самая настоящая кухня, нельзя, раньше это было просто чердачное помещение с косой крышей, но там есть газовая плитка…

— С двумя конфорками, — грустно добавляет Овечка. — Как я буду управляться, ума не приложу. Приготовить обед на двух конфорках никто не может. У матери четыре конфорки.

— Не сомневаюсь, что и на двух можно приготовить.

— Нет, ты послушай, что я скажу, миленький…

— У нас будет самый простой стол, тогда и двух конфорок хватит.

— Конечно, самый простой. Но суп нужен: одна кастрюля. А потом мясо: вторая кастрюля. И овощи: третья кастрюля. И картофель: четвертая кастрюля. На двух конфорках будут подогреваться две кастрюли, а две другие тем временем будут стынуть. Вот тебе, пожалуйста!..

— Как же быть…— задумчиво произносит он. И вдруг испуганно смотрит на Овечку. — Так, значит, тебе нужны четыре кастрюли!

— Конечно, четыре, — гордо заявляет она. — И четырех еще мало. Мне и гусятница нужна.

— Господи, а я купил только одну. Овечка неумолима.

— В таком случае нам придется прикупить еще четыре.

— Но на жалованье не купить, придется на сбережения!

— Ничего не поделаешь, мальчуган, надо рассуждать здраво! что необходимо, то необходимо. Кастрюли нам нужны.

— Я представлял себе это совсем иначе, — грустно заявляет он. — Я думал, мы будем откладывать, а мы с места в карьер собираемся транжирить денежки.

— Но раз это необходимо!

— Гусятница совсем ни к чему, — волнуется он. — Я не ем тушеное мясо. Не ем — и все тут! Из-за какого-то кусочка тушеного мяса покупать целую гусятницу! Не буду!

— А рулет будешь есть? — спрашивает Овечка. — А жаркое?

— Да, водопровода в кухне нет, — говорит он смущенно. — За водой тебе придется ходить на кухню к фрау Шаренхефер.

— О господи! — снова вздыхает она. Со стороны кажется, что брак — самое простое дело: двое женятся, появляются дети. Вместе живут, вместе пробиваются в жизни, нежны друг к другу. Дружба, любовь, взаимная приветливость; едят, пьют, спят, ходят на службу, ведут хозяйство, по воскресеньям выезжают за город, вечером иногда ходят в кино! Вот и все.