Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Нуте-с, товарищи, теперь с баррикад уходить не дело, – говорит он, и все слушают его молча, не перебивая. – На обеих баррикадах должно быть тридцать пять, на этой – двадцать. Прошу на места.

Пятеро отделились, пошли в переулок; он, не повышая голоса, сказал им вслед:

– Сегодня вам дадут еще две винтовки и маузер. Может быть, и бомбочки будут.

Из-за баррикады вышел дворник Николай.

– Ружьецо-то и мне бы надо...

– Достанем, товарищ, обязательно! – Яков покашлял, крякнул и продолжал: – Стену в сарае разобрали? Так. Лестница на крыше углового дома – есть? Чудесно. Бомбочки – там? Ну, значит – всё. Товарищи Балясный и Калитин отвечают за порядок. Нуте-с, – наши сведения такие: вышло семь сборных отрядов, солдаты и черная сотня. Общая численность – триста пятьдесят – четыреста, возможно и больше. Черной сотни насчитывается человек полтораста. Есть будто пушечки, трехдюймовки. В общем – не густо! Но, конечно, могут разрастись. Ростовцы – не пойдут, это – наверняка!

«Вероятно – приказчик», – соображал Самгин, разглядывая разношерстное воинство так же, как другие обыватели – домовладельцы, фельдшер и мозольный оператор Винокуров, отставной штабс-капитан Затёсов – горбоносый высокий старик, глухой инженер Дрогунов – владелец прекрасной голубиной охоты. Было странно, что на улице мало студентов и вообще мелких людей, которые, квартируя в домиках этой улицы, лудили самовары, заливали резиновые галоши, чинили велосипеды и вообще добывали кусок хлеба грошовым трудом.

«Кого же защищают?» – догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента – сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, – он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно – ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши – заткнуты ватой.

Все было неестественно и так же неприятно, как этот тусклый день, бесцветное солнце, остренький ветер. Неестественна высокая и довольно плотная стена хлама, отслужившего людям. Особенно лезло в глаза распоротое брюхо дивана, откуда торчали пружины и клочья набивки. К спинке дивана прикреплена палка половой щетки, и на ней треплется красный флаг. Обыватели этой улицы тоже всё – люди, отслужившие жизни. Самгин, поеживаясь от ветра и глядя, как дворник Николай раскручивает голыми руками телеграфную проволоку, должно быть, жгуче холодную, соображал:

«При чем здесь этот?»

Человек с ватой в ушах стал рядом с ним и, протирая рукавом ствол винтовки, благодарно сказал;

– Ласковый денек сегодня.

Самгин взглянул на него недоверчиво – смеется?

– Вы на этой улице живете? – спросил он.

– Нет, я – с Благуши назначен сюда, – ответил человек, все поглаживая винтовку, и вздохнул: – Патронов маловато у нас.

– Что защищает эта баррикада? – спросил Клим и даже смутился – до того строго и глупо прозвучал вопрос, а человек удивленно заглянул в лицо его и сказал:

– Революцию защищает, рабочий народ, а – как же? Размахивая рукою, он стал объяснять:

– Там – Каретный ряд, а там, значит, тоже наши, – мы, вроде, третья линия.,,

– Ага, – сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он чувствовал себя нехорошо, – было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач определил у него избыток кислот в желудке.

«Покорнейший слуга... Кто это сказал: «Интеллигент – каторжник, прикованный к тачке истории»? Колесница Джагернаута... Чепуха все это. И баррикады – чепуха», – попытался он оборвать воспоминания о Макарове и даже ускорил шаг. Но это не помогло.

«От ума или от сердца? Как это он говорил? Выдумывает от бессилия, вот что. Бездарный человек...»

Воспоминания о Макарове он подсказывал себе, а сквозь них пробивалось другое:

«Конечно, – любители. Настоящие артисты бунта – в деревне. Они всегда были там, – Разин, Пугачев. А этот, товарищ Яков, – что такое он?» – Незаметно для себя Самгин дошел до бульвара, остановился, посмотрел на голые деревья, – они имели такой нищенский вид, как будто уже никогда больше не покроются листьями. Домой идти не хотелось. И вообще следовало выехать из дома тотчас же после оскорбительной выходки Варвары. Самгин взглянул на часы и пошел на квартиру Гогиных исполнять поручение Любаши. Чтоб согреться и не думать – шел очень быстро. Хотелось, чтобы все быстрее шло к своему концу. Вспомнил фразы Кумова:

«Отношение человека к жизни зависит от перемещения в пространстве. Наше, земное пространство ограничено пределами, оскорбительными для нашего духа, но даже и в нем...» Дальше Кумов говорил что-то невразумительное о норманнах в Англии, в России, Сицилии.

Приближаясь бульваром к Арбату, Самгин услышал вправо от себя, далеко, знакомый щелчок выстрела, затем – другой. Выстрелы, прозвучав очень скромно, не удивили, – уж если построены баррикады, так, разумеется, надо стрелять. Но когда перед ним развернулась площадь, он увидел, что немногочисленные прохожие разбегаются во все стороны, прячутся во двор трактира извозчиков, только какой-то высокий старик с палкой в руке, держась за плечо мальчика, медленно и важно шагает посреди площади, направляясь на Арбат. Фигура старика как будто знакома, – если б не мальчик и не эта походка, его можно бы принять за Дьякона, но Дьякон ходил тяжело и нагнув голову, а этот держит ее гордо и прямо, как слепой.

В стороне Поварской кто-то протяжно прокричал неясное слово, и тотчас же из-за церкви навстречу Климу бросилась дородная женщина; встряхивая головою, как лошадь, она шипела:

– Ох, господи, ох...

За нею выскочил человек в черном полушубке, матерно ругаясь, схватил ее сзади за наверченную на голове шаль и потащил назад, рыча:

– Встань за церковь, дура, чорт, в церковь не будут стрелять...

– Р-разойди-ись! – услышал Самгин заунывный крик, бросился за угол церкви и тоже встал у стены ее, рядом с мужчиной и женщиной.

– Молчи, – вполголоса командовал мужчина, притиснув женщину спиной своей к стене. – Не пикни! Надо выждать, куда идут... Эх, дожили, – он еще крепче выругался, голос его прозвучал горячо. Самгин осторожно выглянул за угол; по площади все еще метались трое людей, мальчик оторвался от старика и бежал к Александровскому училищу, а старик, стоя на одном месте, тыкал палкой в землю и что-то говорил, – тряслась борода. С Поварской вышел высокий солдат, держа в обеих руках винтовку, а за ним, разбросанно, шагах в десяти друг от друга, двигались не торопясь маленькие солдатики и человек десять штатских с ружьями; в центре отряда ехала пушечка – толщиной с водосточную трубу; хобот ее, немножко наклонясь, как будто нюхал булыжник площади, пересыпанный снегом, точно куриные яйца мякиной. Рядом с пушкой лениво качался на рыжей лошади, с белыми, как в чулках, ногами, оловянный офицер, с бородкой, точно у царя Николая. Рукою в белой перчатке он держал плетку и, поднося ее к белому, под черной фуражкой, лицу, дымил папиросой. Солдаты, кроме передового, тоже казались оловянными; все они были потертые, разрозненные, точно карты, собранные из нескольких игр.