Ханс Фаллада - Волк среди волков

— Мы, барыня, — сказала с невинным видом Аманда, — проверяем с управляющим отчетность по птичьему двору, днем-то ему недосуг.

— И для этого вы лезете в окно? — завизжала барыня, весьма благочестивая старая дама. — Вы потеряли всякий стыд!

— Раз что дом уже заперт, — ответила Аманда.

Но так как барыня на том не успокоилась и не желала понять, что нынешнюю молодежь ничем не проймешь, ни благочестием, ни строгостью, Аманда добавила:

— К тому же и время не рабочее, барыня. А что я делаю в свой свободный вечер, это касается меня одной. И если вы найдете птичницу получше меня (на ваше грошовое жалованье), только вы не найдете, — то я могу уйти, но не раньше, как завтра утром.

И она еще потребовала, чтоб он нарочно всю ночь не закрывал окна. Если барыне угодно стоять и подслушивать, пусть ее стоит, Гензексен! Нам-то все равно, а для нее это, может быть, удовольствие — ведь и у нее дочка не с молитв родилась!

Коротышка восхищенно захихикал про себя и крепче прижался щекой к рукаву, словно чувствуя мягкое и все-таки крепкое тело своей Аманды. Самая правильная баба для такого, как он, голоштанника и холостяка! Никакой болтовни о любви, о верности, о свадьбе — а ведь девка хоть куда. И работа в руках горит и за словом в карман не полезет. И смела! Так смела, что иной раз страх берет! Но в конце концов что тут удивительного. Как она росла?.. Четыре года войны, пять лет послевоенных! Ведь вот она что говорит:

— Если я сама не возьму себе пожрать, мне никто не даст. И если я тебе не подставлю ножку, ты сам подставишь мне. Всегда огрызайся, дружок, даже и на старуху, все равно. Она небось в своей жизни полакомилась всласть, а мне отказываться от своего, потому что они там устроили подлую войну и за ней инфляцию?! Не пошутить, не посмеяться! Я — это я, и когда меня не будет, никого не будет! Ну, буду я паинькой — на те слезы, что она будет лить над моей могилкой (кое-как выжмет из глаз!) да на жестяной венок, который положит на мой гроб, я ведь ничего себе не куплю, так уж лучше мы поживем в свое удовольствие, а, Гензекен? Пожалеть старушку, быть с ней помягче?.. А меня кто жалел? Только и норовили дубиной по башке, и если пойдет носом кровь, так и хорошо. А если я вздумаю заплакать, тотчас же услышу: "Не распускай нюни, а то еще и не так наподдам!" Нет, Гензекен, я бы ничего не говорила, когда бы в том была хоть капля смысла. Но ведь смысла в том нет ни капли, а быть такой дурындой, как мои куры, которые несут яйца для нашего удовольствия, а потом сами же попадают в кастрюлю нет, благодарю покорно, это не для меня! Кому по вкусу, пожалуйста, а я не желаю!

— Правильная девочка! — рассмеялся опять Коротышка. И вот он уже крепко спит и, пожалуй, проспал бы до вечерней росы, — что там хозяйство, что ротмистр! — если бы вдруг ему не стало слишком жарко, а главное душно.

Вскочив, — но уже совсем не усталым движением и сразу на ноги, — он увидел, что лежал среди доподлинного, только что начавшегося лесного пожара. Сквозь белесый, далеко стелившийся едкий дым он увидел фигуру человека, который прыгал, затаптывал и сбивал огонь, и вот уже он сам прыгает вместе с ним и тоже затаптывает ногами огонь и бьет сосновой веткой и кричит тому:

— Здорово горит!

— От сигареты! — только и сказал незнакомец, продолжая гасить.

— Я чуть сам не сгорел, — засмеялся Мейер.

— А и сгорел бы, не велика потеря! — сказал тот.

— Уж вы скажете! — ответил Мейер и закашлялся от дыма.

— Держись с краю, — приказал тот. — Отравиться дымом тоже не сладко.

Они продолжали теперь тушить вдвоем что было мочи, и Мейер-губан напряженно при этом прислушивался к обеим своим жнейкам в поле, продолжают ли они постукивать. Как-никак, будет очень неприятно, если люди что-нибудь заметят и расскажут ротмистру!

Но те, против ожидания, спокойно жали, никуда не сворачивая, и это, собственно, должно было опять-таки рассердить управляющего, так как доказывало, что жнецы заснули на козлах, предоставив лошадям работать по собственному разумению — тут выгори хоть все Нейлоэ с восемью тысячами моргенов леса, им-то что? Вернулись бы после работы домой и только вытаращили бы глаза на пепел своих конюшен, исчезнувших как по волшебству. Однако на этот раз Мейер не рассердился, а только радовался, что жнейки постукивают, а дым убывает. И вот, наконец, он и его спаситель стоят вдвоем на черной прогалине с комнату величиной, немного запыхавшись, закопченные, и смотрят друг на друга. Вид у спасителя довольно чудной: совсем еще молод, но под носом и на подбородке вихреватая рыжая поросль, а голубые глаза глядят жестко и твердо; старый серо-бурый военный кителек, такие же штаны. Зато хороши, добротны желтой кожи ремень и желтая же кобура. А в кобуре, видать, кое-что есть, и уж, верно, не леденцы, — так тяжело она висит.

— Что, покурим? — спросил неисправимо ветреный Мейер и протянул портсигар, считая, что должен в свой черед сделать что-нибудь для своего спасителя.

— Дай мне сам, приятель, — сказал тот. — У меня лапы черные.

— У меня тоже! — рассмеялся Мейер. Но все-таки запустил в портсигар кончики пальцев, и тотчас закурчавился дымок сигарет, и оба уселись поодаль от спаленного места в скупой сосновой тени, прямо на сухой траве. Кое-что они все-таки вынесли из недавнего опыта, и один избрал пепельницей старый сосновый пень, другой — плоский камень.

Человек в хаки сделал две-три глубокие затяжки, расправил плечи, потянулся, не стесняясь, зевнул на долгом глубоком «а» и сказал глубокомысленно:

— Да… да…

— Плоховато, а? — начал управляющий.

— Плоховато? Вовсе дрянь! — сказал тот, еще раз обвел прищуренным глазом раскаленный зноем ландшафт и с бесконечно скучающим видом раскинулся в траве.

У Мейера не было, собственно, ни времени, ни охоты отдыхать с ним среди бела дня, но все же он чувствовал себя обязанным побыть еще немного подле этого человека. Итак, чтоб не дать разговору окончательно иссякнуть, он заметил:

— Жарко, а?

Тот только фыркнул.

Мейер посмотрел на него сбоку оценивающим взглядом и бросил наугад:

— Из Балтийского корпуса, да?

На этот раз тот в ответ не соизволил и фыркнуть. В соснах зашуршало. Появился, ведя мейеровский велосипед, лесничий Книбуш, белобородый, но с лысой головой, бросил велосипед Мейеру под ноги и проговорил, отирая пот:

— Мейер, опять ты кинул свой велосипед на проезжей дороге?! И еще добро бы свой, а то служебный; когда его сведут, ротмистр взбеленится, и тебе…

Но тут лесничий увидел черную выгоревшую прогалину, сразу покраснел от гнева (перед товарищем по службе он мог позволить себе то, на что никогда не мог, дрожа за свою жизнь, отважиться перед порубщиками) и пошел браниться:

— Опять ты, вшивый рохля, курил свою вонючую пакость и подпалил мне лес! Ну, подожди, дружок, теперь дружбу и вечерние картишки побоку: дружба дружбой, а служба службой. Сегодня же вечером господин ротмистр узнает…