Ханс Фаллада - Волк среди волков

Вот что творилось в голове и в сердце девушки, но она этого не замечала. Будущее представлялось ей убранным весенними побегами зеркалом, из которого на нее глядит только ее собственное сияющее лицо. А два раза резанувшее ей сегодня слух слово «подлец» как-то скользнуло мимо нее и не заставило призадуматься. К данному случаю очень подошла бы поговорка из сокровищницы Ютты фон Кукгоф: "Для влюбленного и веник роза". Ведь он только из любви к ней стал подлецом, и она силой своей любви прощала ему его подлость. Больше того, она даже восхищалась им, его геройством, ведь ради нее он не побоялся ни уголовного кодекса, ни тюрьмы.

Но все это лишь расплывчато и смутно шевелилось в ее мозгу, гораздо отчетливей видела она, грезя наяву, тайное бегство по суше и морю в далекую страну — Англию. Как хорошо, что она успешно занималась с матерью английским языком, теперь ей не трудно будет объясняться с тамошними жителями. Хорошо и то, что кончилась война, а иначе нельзя было бы обвенчаться с ним в Англии!

И тотчас же перед ее глазами встал венчающий ее кузнец, — и надо же чтобы это был кузнец! И вот уже она видит маленькую кузницу, совсем как у них в Нейлоэ, перед дверью под навесом у коновязи стоят лошади, которых надо подковать. Направо от двери прислонены к стене большие тележные колеса, на них будут набивать ободы, а прямо в дверь виден огонь в горне, кузнечный мех раздувает его красным пламенем… И вот из двери выходит кузнец, большой и черный, в кожаном переднике, и он обводит вокруг наковальни ее, Виолету фон Праквиц, и лейтенанта Фрица.

Ах, этот злополучный кузнец из Гретна Грин [8] Деревушка в Шотландии; в XIX веке была одно время прибежищем для влюбленных, желавших сочетаться браком против воли родителей (в Шотландии брачный кодекс был значительно облегчен); мировым судьей, оформляющим эти браки, был одно время кузнец. и надо же, чтобы он был кузнецом! Будь это трубочист или портной, никогда бы не внес он столько сумбуру в головы двух поколений; он — последнее прибежище всех безнадежно любящих юных сердец!

Но кузнец! Всем, кто не мог достать требуемых в бюрократическом, бумажном мире бумаг, он представлялся древним исполином, — железо и кровь, мускулы и песня молота — венчающим по божескому, не по бумажному закону.

Он уже стольким вскружил голову, этот разжиревший от побочных доходов вершитель браков — почему ему было не вскружить голову и Вайо? Она видела кузницу и видела кузнеца, он может их обвенчать, и он их обвенчает, а тогда прощай скрытничанье и тоскливое ожидание. Прощай, домашний арест, бесстыдный лакей Редер и наглый господин Пагель — с ней будет только Фриц, утром, днем, вечером, круглые сутки, и в будни, и в воскресные дни…

Эти мечты были так прекрасны, они совсем оплели Вайо, окутали уютной спасительной сетью, и она уже не думала ни о дороге, ни об отце и шла, позабывшись, тихо мурлыча себе под нос. Дочка — о лейтенанте, отец — об автомобиле, каждый размечтался в соответствии со своим возрастом.

Потому-то оба они одинаково испугались, когда из кустов вышел человек, человек в довольно-таки обтрепанной военной форме защитного цвета, зато в стальном шлеме на голове, с ружьем в руках, с кобурой и полудюжиной ручных гранат на поясе.

Человек приказал очень решительно:

— Стой!

После раздосадовавшей его встречи с тайным советником ротмистр, следуя потребности в одиночестве, невольно углубился в лес; уже давно миновали отец с дочерью расчищенные просеки и по охотничьей тропе пробрались в глухую чащу, известную под названием "Черный лог". Здесь, у самого края тешовских владений, бор был запущенный, дремучий. Редко добирались сюда рабочие, чтобы расчистить и проредить чащобу. Земля, в этих местах обычно ровная как ладонь, здесь вздулась буграми и волнами, между которыми залегли темные ложбины; там в котловинах пробивались ручьи, не пересыхавшие и в сухое лето и питавшие почти неприступное болото, где водились кабаны. Высоко возносились темные сосны и ели, окруженные непролазными зарослями ежевики, даже браконьерам не удавалось здесь чем-нибудь поживиться — Черный лог был слишком неприступен.

И среди этой дремучей лесной глуши стоял вооруженный до зубов человек и без всякого на то законного права говорил зятю владельца: "Стой!" Да и говорил-то еще невежливо.

Виолета фон Праквиц в первый момент вскрикнула от испуга. Однако теперь она стояла спокойно, только дышала глубоко, что-то говорило ей, что этот солдат связан с ее лейтенантом, что после долгой разлуки она, возможно, опять увидит его…

А ротмистр, который в первый момент только ахнул от неожиданности, отозвался на окрик "Стой!" в лесу, где отдавать такие приказания приличествовало бы скорее ему, не так сердито, как можно было бы ожидать. Дело в том, что человек, столь невежливо окликнувший его, был в мундире, а на ротмистре мундира не было. Для ротмистра же не существовало более непреложной истины, чем та, что любой военный вправе приказывать любому штатскому. Это правило он всосал с молоком матери, пронес незыблемым через всю свою офицерскую жизнь — и поэтому он сейчас же остановился и, уставив глаза на часового, стал ждать, что будет дальше. (Молча ждать тоже входило в это правило. Какой-нибудь штафирка, конечно, стал бы любопытствовать и расспрашивать; старый служака молчит и ждет.)

И верно, как только человек увидел, что они не собираются оказывать сопротивление или бежать, он приложил к губам свисток и свистнул — не слишком громко и не слишком тихо. Затем он отнял свисток от губ и сказал вполне миролюбиво:

— Господин лейтенант сейчас придет.

Не будь ротмистр зачарован военной атмосферой, о которой так стосковался, поведение дочки должно было бы показаться ему несколько странным. Она то краснела, то бледнела, то брала его за руку, то опять отпускала, то глотала слюну, а теперь чуть не смеялась…

Но ротмистр не обращал на это внимания, он радовался, как только может радоваться офицер в отставке, когда после всяких штатских дрязг вдруг попадет на плац-парад. С одобрением смотрел он на часового, а часовой в свою очередь с одобрением смотрел на то красневшую, то бледневшую Вайо.

Тут в кустах что-то зашуршало — не напрасно был дан свисток, все идет как по-писаному! — и из чащи вышел лейтенант, поджарый парень с сухими чертами лица, колючими холодными глазами и редкой рыжеватой щетиной на подбородке. Вайо смотрела на него широко раскрытыми сияющими глазами, теперь это на самом деле, вправду, наконец-то был лейтенант, ее лейтенант!

Но лейтенант не взглянул на Виолету, он не взглянул и на ротмистра, а подошел к часовому.

Часовой доложил:

— Двое штатских, господин лейтенант!