Ханс Фаллада - Волк среди волков

— Ну, скажи же что-нибудь, Праквиц, — взывает он с несколько деланной веселостью, — чего ты насупился, чего такой мрачный! Твой тесть постепенно успокоится…

— Очень тонко придумано, — говорит ротмистр мрачно. — Замечательно хитро подстроено…

— Что ты, Праквиц! — в испуге бормочет Штудман. — Что с тобой случилось!

— Я так и чувствовала… — шепчет фрау Эва, откидывается на спинку кресла и предусмотрительно закрывает ладонями уши.

И действительно, после долгого молчания ротмистр вопит особенно оглушительно.

— Нет, это не пройдет! — кричит он и угрожающе поднимает тонкий дрожащий длинный палец. Он бледен как полотно и дрожит всем телом. — Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Засадить в дом умалишенных! Да, очень хитро, очень здорово!

— Праквиц! — в отчаянии кричит Штудман. — Заклинаю тебя! Как можешь ты думать!.. Вот, прочитай письмо тайного советника Шрека, написано его рукой…

Ротмистр отталкивает и письмо, и руку, и друга.

— Тонко придумано, но — благодарю вас! Я вас насквозь вижу! Письмо специально заказано — сговорились с тестем! Меня выставляют, со мной собираются разводиться — заместитель найден, так, Эва?! Я — сумасшедший! Теперь я все понимаю. Болтовню о договоре сегодня утром — да, может, это еще не настоящий договор был? Может быть, он тоже подменен, как письмо? Только, чтобы разозлить меня! Потом гуси — верно, вы сами их сюда и заманили. Ружье — как это так ружье оказалось заряженным? Я разрядил его, когда ставил в шкаф! Все подстроено, а теперь, когда я попался к вам в сети, когда и вправду выстрелил, сам того не желая… клянусь, сам того не желая… теперь меня хотят сделать сумасшедшим! Упрятать в дом умалишенных! Взять под опеку, посадить в камеру для буйных…

Казалось, он подавлен горем. Но опять уже напала на него ярость.

— Я не согласен! Я ни шагу не сделаю из Нейлоэ! Я остаюсь здесь! Что хотите делайте! Но, может быть, служители из сумасшедшего дома уже тут, со смирительной рубашкой…

Он вспомнил одну фамилию, словно луч с неба сверкнула она в его мозгу.

— Где господин Тюрке? Где служитель Тюрке?

Он бросился к двери. В маленькой передней все было тихо и спокойно.

— Их могли спрятать, — пробормотал он. — Господин Тюрке, выходите, я ведь знаю, что вы тут! — крикнул он в темноту.

— Ну, теперь довольно! — рассердилась фрау Эва. — Незачем поднимать на ноги всю прислугу, раз ты пьян! Ты просто пьян! Он не выносит водки, когда взволнован. Он впадает в бешенство, — шепнула она Штудману.

— Сумасшедший, — причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. — Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан!

— Ступайте лучше, — шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так — знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца…

— Я не уеду! — крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу.

Стекло разбилось.

— Ай, — вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. — Я порезался. Кровь идет…

Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица.

— Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться.

— Кровь идет… — жалобно прошептал он и оперся на ее руку.

Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке.

Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре.

В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед:

— Я не уеду — ни за что!

Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно — он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком — "Сошел с ума! Дом умалишенных!" — протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот… Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати — барон, а не взопревший тесть.

— Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, озабоченно сказал он жене. — Мне не хочется срамиться…

Фрау Эва обещала.

— Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, — задумчиво заметил ротмистр. — Мой охотничий костюм несколько пообносился… Ты не возражаешь, Эва?

Фрау Эва не возражала.

— Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь!

— Со Штудманом проститься не хочешь, Ахим?

— Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натворите же вы здесь дел! — Ротмистр весело улыбнулся. — Слушай, если очень туго придется, вызови меня. Я, конечно, сейчас же приеду. Я не злопамятен! Нет, не злопамятен!

Стоя у двери, Виолета подслушала только начало ссоры в отцовском кабинете. Затем, убедившись, что спор продлится еще некоторое время и матери будет не до нее, она тихонько выскользнула из дома через темную кухню. Минутку она помедлила у черного хода, снова обдумывая — решаться или нет? Если мать проведает, что она отправилась ночью не к себе в постель, а из дому, то никакая, даже самая упорная, ложь не поможет, и ее, как обещано, поместят в закрытое учебное заведение для девиц! Кроме того, она отправила Губерта Редера с письмом — если он найдет лейтенанта, если тот получит письмо, то сегодня же ночью Фриц придет к ней под окно, а там у стены шпалера! Как бы его не пропустить, если она уйдет…

Она стояла в раздумье. Все говорило за то, чтобы остаться и подождать. Но августовская ночь была такая теплая, звездная… Воздух, как живое существо, ласково льнул к телу, воздух словно связывал ее с Фрицем, ведь Фриц тоже на улице этой теплой ночью, может быть совсем близко… Она чувствовала, как кровь поет у нее в висках ту сладостную, полную соблазна, манящую песню, которую поет плоть, когда она созрела… нет, пожалуй, лучше пойти; ей сразу сделалось грустно, как только она подумала, что может напрасно прождать его всю ночь…