Ханс Фаллада - Волк среди волков

Кухарка Армгард снова стоит в дверях. Она докладывает не то смущенно, не то строптиво:

— Губерт говорит, что он уже не служит. Говорит, ему незачем приходить.

— Это мы еще посмотрим! — гневно выкрикивает фрау фон Праквиц. Несколько шагов, и она уже в сенях.

— Барыня! Пожалуйста, барыня! — умоляюще кричит ей вдогонку Армгард.

— Что еще такое? — спрашивает она с досадой. — Довольно болтать, Армгард!

— Но вы, барыня, должны знать! — зашептала Армгард, подходя ближе. Губерт так угрожал господину ротмистру! Говорилось о складе оружия. Господин ротмистр прямо побелел…

— И вы все это видели из кухни, из подвала, Армгард? — насмешливо спрашивает фрау Эва.

— Дверь в столовую была открыта, барыня! — Армгард жестоко оскорблена. — Я как раз пошла наверх, чтобы достать окорок, и дверь была открыта. Я не любопытна, барыня, я ведь всей душой…

— Хорошо, хорошо, Армгард, — говорит фрау фон Праквиц, снова собираясь идти.

— Но, барыня, вы еще не знаете! — снова заклинает ее Армгард. — Ведь Губерт упоминал еще о каком-то письме, о письме от барышни, в нем тоже о складе оружия…

— Чепуха! — говорит фрау фон Праквиц и решительно спускается вниз, в подвал, не обращая больше внимания на Армгард. — Все это ваше вечное подслушивание и подглядывание.

Губерт, конечно, вчера вечером подслушивал, когда она говорила с мужем о покупке машины и о путче, и теперь, когда его выставили, он хочет мстить. Но она ему вправит мозги! Чтобы Вайо писала письма о каком-то складе оружия — вздор, невероятный вздор, вот к чему приводит подслушивание!..

Лакей Редер стоит, согнувшись, над раскрытым на постели чемоданом, куда он с томительной аккуратностью, учитывая, так сказать, каждый миллиметр, укладывает тщательно сложенные брюки. С кровати, на которой стоит чемодан, уже снята постель. Сложенное по сгибам постельное белье висит на стуле, но все же под чемодан положен большой лист упаковочной бумаги, чтобы не испортить кровати. Педантичнейшая аккуратность до последней минуты — в этом весь Губерт Редер!

При виде этой картины и еще более при виде рыбьего, тусклого, неподвижного лица у фрау фон Праквиц проходит всякая охота браниться.

— Итак, вы покидаете нас, Губерт? — говорит она с оттенком юмора.

Губерт держит в руках жилетку, он рассматривает ее на свет, затем складывает сукном внутрь, подкладкой наружу, — как и полагается. Но то, что он вообще не отвечает ей, это уж совсем не полагается!

— Ну же, Губерт? — спрашивает фрау Эва, улыбаясь. — Что же вы не отвечаете? Вы и со мной в ссоре?

Губерт укладывает жилет в чемодан и принимается за пиджак. Сложить пиджак — нелегкое дело. Он низко склоняется над ним, не проронив ни слова.

— Губерт! — говорит фрау фон Праквиц настойчивей. — Что за глупости! Если вы обиделись на господина ротмистра, это не значит, что вы должны быть невежливы со мной!

— Барыня, — торжественно произносит Губерт, поднимая на нее мутные белесые глаза. — Господин ротмистр обошелся со мной, как с рабом…

— Ну, и вы, вероятно, бог знает как надерзили моему мужу! Вы, говорят, чуть ли не угрожали ему?

— Да, барыня, верно. Армгард вам насплетничала, но это верно. Я крайне сожалею. Будьте добры, барыня, скажите господину ротмистру, когда он вернется, что я крайне сожалею. Я погорячился. (Он способен горячиться не больше, чем какое-нибудь бревно.)

— Хорошо, Губерт, передам. А теперь скажите мне, наконец, что случилось.

— И опять же письмом барышни я не воспользуюсь, — непоколебимо продолжает Губерт, — обещаю. Хоть и не сожгу его, пока еще нет.

— Губерт! — говорит фрау фон Праквиц. — Будьте же, наконец, другом, вспомните, что я не только хозяйка дома, на которую вы, как водится, всегда за что-нибудь в обиде, но и мать, у которой порой бывает немало забот. Что это за история с письмом Виолеты, откуда оно у вас? Расскажите мне наконец все по порядку, оставьте ваши фокусы, Губерт…

— Извините, барыня, это не фокусы, — спокойно заявляет Губерт. — Такой уж я человек.

— Ну, прекрасно, скажите, как умеете, я пойму. Но, прошу вас, скажите мне, Губерт, что вы знаете!

Губерт внимательно смотрит на фрау Эву холодными мертвыми глазами. Должно быть, этот призрак испытывает некоторую радость при мысли, что хозяйка упрашивает его, но по его лицу ничего не видно.

Долго, безмолвно разглядывает он фрау фон Праквиц, затем отрицательно покачивает головой и говорит:

— Нет.

И опять берется за свой пиджак.

— Губерт, — снова просит фрау фон Праквиц, — но почему же нет? Вы же от нас уходите. Вреда вам не будет, если вы все мне расскажете. А ведь какую это может принести пользу!

Губерт Редер занят своим пиджаком, он как будто ничего и не слышал, но после долгой паузы все же решается снова изречь: «Нет».

— Но почему же нет? — шепчет она. — Не понимаю я! Что случилось? Губерт, будьте другом, я дам вам блестящую рекомендацию, я буду просить моих родственников устроить вас на службу…

— Я больше на место не поступлю, — отвечает призрак.

— Так как же, Губерт, вы сказали, что пока еще не намерены сжечь письмо, значит, вы собираетесь им воспользоваться, вы, может быть, хотите за него денег? Вайо, по-видимому, наглупила. Ну хорошо, Губерт, я куплю у вас письмо, я заплачу за него сколько хотите… Сто золотых марок… Пятьсот… Тысячу марок… Слушайте, Губерт, тысяча марок за глупое письмо девчонки!

Она говорит лихорадочно, смотрит на него с лихорадочным напряжением. Едва ли она соображает, что говорит. Она уже представить себе не может, что это за письмо… Таинственное, грозное предчувствие охватывает ее в голой конуре этого ужасного человека, — как она могла так долго терпеть его в доме? Горе, горе!

Губерт Редер оскаливает зубы, это должно означать улыбку. Он смотрит на фрау фон Праквиц — и под злым угрожающим взглядом, в котором сквозит торжество, ее возбуждение гаснет, уступая место глухому отчаянию.

Редер медленно качает головой. В третий раз говорит «нет». Он переводит глаза на пиджак, разложенный на постели, как бы не понимая, чего от него требуют.

— Вот что, Губерт, — говорит фрау фон Праквиц в порыве внезапного гнева, — письмо принадлежит не вам. У нас тут в Нейлоэ жандармы, я позову одного из них и прикажу обыскать вашу комнату.

Но все повторяется сызнова: негодяй как будто ничего не слышал, он снова весь ушел в складывание пиджака. Она нерешительно смотрит на него: просьба, деньги и угрозы ни к чему не привели, что же ей делать? "Льстить ему, — решает она, — он, должно быть, болезненно тщеславен". Это так тягостно, ее мутит при одной мысли, что она унизится перед ним… Но она снова вспоминает о дочери, о загадочном письме, о том, что кто-то, что, может быть, вот этот человек имеет власть над ее девочкой…