Ханс Фаллада - Волк среди волков

— Иду, — говорит ротмистр неожиданно плаксивым тоном. — Когда я болен, ты и внимания не обращаешь. Я хочу одну рюмку коньяка, одну-единственную рюмочку.

— Дайте ему еще веронала. Дайте ему две таблетки веронала, чтобы он, наконец, успокоился, господин Пагель, — в отчаянии приказывает фрау Эва. Я должна вернуться к Виолете.

И, гонимая страхом, она устремляется обратно в комнату дочери. Когда она бежит по коридору, сердце ее неистово стучит — что ждет ее?

Но — и сердце успокаивается — в комнате все по-старому: дочь спокойно спит в постели, очень бледная, лицо слегка надутое, кажется, что она размышляет.

Фрау Эва берет ее руку и щупает пульс, он бьется медленно, но сильно. Ничего страшного — Виолета проснется, и мать заговорит с ней. А может быть, и не будет с ней говорить, смотря по обстоятельствам. Виолета выздоровеет, они уедут из Нейлоэ, будут жить в каком-нибудь тихом уголке. С отцом насчет денег столкуются. Нельзя приходить в отчаяние из-за поражения. Не надо отчаиваться и Виолете. Собственно говоря, жизнь, если хорошенько вникнуть, сплошь состоит из поражений. Но человек продолжает жить и радуется жизни, человек — это самое упорное из всех животных, наиболее способное к сопротивлению.

Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут первого. Решающий, роковой час наступил.

Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу, но не различает ничего, только тени и тени. И из этого мира теней придет опасность, угрожающая миру ее близких?

Ее все знобит. "Что я делаю, — думает она с испугом. — Мерзну — и открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека…"

И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не хлопали от ветра.

В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок.

Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау Эвы побелело от страха…

— Звонок, — шепчет она…

— Может быть, шофер? — отвечает он успокоительно. — Он, должно быть, где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет…

— Нет! Нет! — в страхе кричит она.

Опять звонит звонок.

— Не открывайте! — просит фрау Эва. — Пожалуйста, господин Пагель, может случиться несчастье.

— А не Лотта ли это? — снова делает он попытку успокоить ее. — Лотта ведь тоже ушла. Нельзя же оставить ее за дверью. Господин ротмистр успокоился, разрешите мне открыть…

— Прошу вас, не надо, господин Пагель, — умоляет она, точно ребенок. Как будто можно запереться от несчастья — расплаты за неправильно прожитую жизнь.

Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро, его голова мыслит ясно, тело готово к любой опасности. Глупо, но какая-то радость наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую маленькую — доказать женщине, стоящей там, наверху, что ее страхи напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что жизнь приносит радость только тому, кто выполняет задачу неуклонно, малую или большую, что полнота жизни исходит только из собственного «я», а не из окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре…

Звонок прозвонил в третий раз.

Фрау Эва наверху кричала что-то непонятное.

Пробегая мимо, Пагель увидел в сенях толстую дубовую палку, которую ротмистр имел обыкновение брать с собой, отправляясь в лес. Он схватил ее, взмахнул ею, чуть не разбил висячую лампу и с дубинкой в руках, готовый к бою, открыл дверь как раз в ту минуту, когда звонок прозвенел в четвертый раз.

За дверью стоял господин фон Штудман, красный и сердитый, с тяжелым чемоданом в руке.

— Вы, господин фон Штудман! — воскликнул ошеломленный Пагель. Ему стало стыдно, и он выпустил из рук свое смехотворное оружие.

— Да, я! — сказал Штудман мало свойственным ему раздраженным тоном. Не понимаю, что сегодня творится в Нейлоэ! Я думал, — продолжал он обиженно, — что меня будут ждать бог весть с каким нетерпением, ведь я привез немалую сумму денег, — и что же? На вокзале я не застал экипажа, в конторе темно и заперто, в замке нет света, там какая-то кутерьма, будто идет пир горой, однако никто не открывает… А здесь я десять минут стою под дождем и звоню.

В голосе Штудмана — горький упрек, словно ему только сейчас, после этого перечня, стало ясно, какой крестный путь он проделал по вине других.

— Послушайте, Штудман, — быстро прошептал Пагель, втаскивая изумленного друга в коридор и тщательно запирая за ним дверь. — Здесь или скорее, в Остаде, по-видимому, произошло несчастье. Фройляйн Виолета вернулась из Остаде тяжелобольная, а ротмистр — пьяный в дым! Подробностей я не знаю. Главное, фрау Эва сама не своя, она, как видно, страшится еще нового несчастья, понятия не имею какого… Я с ними один-одинешенек. Да, забыл, здесь была контрольная комиссия, она увезла из лесу склад оружия. Вы о нем знали?

— Я? — с возмущением воскликнул Штудман и тяжело опустил на землю свой чемодан. — Я знал?..

— Да, — крикнул Пагель наверх фрау Эве, — все в полном порядке. Здесь господин фон Штудман. Можно ему подняться к вам?

— Господин фон Штудман! — воскликнула фрау Эва. — Да, конечно. Сейчас же, немедленно! Слава богу, господин фон Штудман, что вы здесь, мне так нужна помощь… Я не могу уйти отсюда.

Пагель тихонько вернулся в комнату, к ротмистру. Его хозяин как будто спал, на этот раз его не вырвало после веронала. Две таблетки. Но верить ему нельзя. Он лежал с закрытыми глазами, спокойно дыша, но и не спящий может лежать с закрытыми глазами, спокойно дыша. У Пагеля было впечатление, что не все благополучно. Ему казалось также, что ротмистр за время его отсутствия поднимался с постели. Доказательства не было, но такое у него впечатление. Он нашел также, что у ротмистра злое, ожесточенное выражение лица, и решил быть начеку. По-видимому, наставления старшего надзирателя Марофке не пропали даром…

Тем временем Пагель прислушивался к голосам из комнаты Виолеты. Слов он не мог расслышать, но голоса различал хорошо, ведь и здесь и там двери в коридор были полуоткрыты. Можно было разобрать, что голос Штудмана звучал несколько обиженно, и ничего удивительного тут не было. Он мчался сломя голову и не жалел трудов, он из кожи лез вон и своего добился, он привез кучу денег — столь желанных, столь необходимых денег, но на станцию не выслали лошадей, никто его не встретил, деньгами никто не интересуется, все, что он сделал, ни к чему! Мы тем временем заболели, мы заняты другим — несчастьем, уже случившимся и ожидаемым, — более важными делами…