Ханс Фаллада - Волк среди волков

Да, с минуту казалось, что поиски Виолеты, несмотря на все настояния Вольфганга Пагеля, будут отложены из-за этого отсутствующего пятого. Но часам к трем торопливо вошел новый отряд жандармов. Любопытных выгнали из зала, начались летучие допросы, очень выигравшие от того, что вдруг откуда-то из ночи вынырнул полицейский, или бывший полицейский, которого, по-видимому, знали жандармы, — толстяк, промокший, весь в грязи, с удивительно холодным взглядом.

Две минуты, и выясняется, что Либшнер не участвовал в оргии.

Еще три минуты — и доказано, что он и в замке не был. Толстуха кухарка, плача и вздыхая, выглянула из-под своей юбки:

— Ведь нас только четверо спало наверху, — крикнула она, — на что нам сдался пятый парень! Фу! Чего только не придумают мужчины!

И снова, хныкая, накрылась юбкой.

Еще две минуты, и стало известно: Либшнер отстал от тех четырех еще в лесу, сразу же после того, как они дали тягу…

— Кто он такой? Аферист? Не будем на этом задерживаться, — сказал толстяк полицейский. — Этот молодец давно уже в Берлине — такому аристократу в Нейлоэ негде развернуться. Этот знает, чего хочет. С ним придется иметь дело нашим коллегам с Александерплац — будем надеяться, что скоро. Уведите всех! Вас, господин Штудман, прошу сходить на виллу. Скажите врачу, чтобы зашел сюда. Пожалуй, и лучше, что фройляйн сбежала в одной рубашке или в пижаме, в такую погоду одно другого стоит.

— А фрау фон Праквиц? — ввернул Штудман.

— Фрау фон Праквиц спит, ей впрыснули снотворное. И ротмистр спит. Он тоже получил достаточную дозу. У врача есть время, говорю я вам. Да принесите что-нибудь из одежды фройляйн Виолеты, надо дать собаке понюхать, что-нибудь такое, что она носит прямо на теле. Да, вот что еще! Здесь должен быть лесничий, старик Крахштибель, Книбуш или что-то в этом роде. Разбудите-ка его — этот человек знает свой лес…

— Я позову лесничего, — сказал Пагель.

— Стойте-ка, молодой человек! Господин Пагель, не правда ли? С вами-то мне и надо поговорить.

Большой зал опустел, горели две-три лампы, завешенные во время оргии. Воздух был холодный и словно загрязненный. С одного окна свисала наполовину сорванная занавеска, оголившая черное, как ночь, стекло.

Толстяк стал рядом с Пагелем, взял его легонько под руку и стал шагать с ним по комнате.

— Черт знает как холодно. Я продрог до костей. Как, должно быть, озябла бедняжка фройляйн, ведь почти уже два часа, как она ушла! Ну, выкладывайте, расскажите все, что знаете о молодой девице. Ведь вы служите здесь, в имении, а молодые люди интересуются молодыми девушками, стало быть, выкладывайте.

И ледяные пронзительные глаза впились в Пагеля.

Но Пагель уже кое-что повидал на своем веку, это уже не был тот наивный молодой человек, который склонялся перед всяким властно высказанным требованием. Он слышал, как один из жандармов с досадой заявил:

— Какого черта он явился сюда, видно, почуял сало!

Он заметил, что толстяк обращается со своими указаниями к штатским — и ни разу к жандармам. И что жандармы делают вид, будто толстяка здесь вовсе и нет, они с ним не заговаривают…

Поэтому он медленно сказал, чувствуя на себе пронизывающий взгляд этих глаз:

— Сначала я хотел бы знать, от чьего имени вы говорите!

— Вам нужна бляха! — крикнул тот. — Я мог бы вам показать, но она уже ни черта не стоит. Я выгнанный чиновник. В газетах сказано что-то вроде: "Уволен за националистический образ мыслей".

Вольфганг сказал уже живее:

— Вы здесь единственный человек, который настаивает на поисках фройляйн фон Праквиц. С какой стороны вы в этом заинтересованы?

— Ни с какой! — ледяным тоном сказал толстяк. Он наклонился к Пагелю, схватил его за пиджак и поспешно сказал: — Вам повезло, молодой человек, у вас приятное лицо, а не бульдожья морда, как у меня. Люди всегда будут питать к вам доверие. Не злоупотребляйте им! Ну, я тоже питаю к вам доверие; скажу вам по секрету: я сильно заинтересован во всем, что связано с конфискованными складами оружия.

Вольфганг смотрел куда-то перед собой; затем он снова поднял глаза и сказал:

— Виолете фон Праквиц было пятнадцать лет. Не думаю, чтобы она…

Сыщик окинул его своим ледяным взглядом.

— Господин Пагель, — сказал он, — везде, где совершалось предательство, в игре участвовала женщина, она вдохновляла или была орудием, часто слепым орудием. Всегда! Рассказывайте!

Тогда Пагель рассказал все, что ему было известно.

Толстяк шагал рядом с ним, он сопел, он откашливался, он презрительно оглядывал стены, он бешено рванул за шнур одной из занавесок, затем сплюнул и крикнул:

— Глупости, идиотство! Вздор! — Наконец он успокоился и сказал: Благодарю, господин Пагель, теперь начинает проясняться.

— Найдем мы фройляйн Виолету? — спросил Пагель. — Лейтенант…

— Слепой вы! — сказал толстяк. — Слепым пришли в этот мир слепых. Вам мерещится лейтенант. Ну, господин Пагель, — зашептал он, — через час вы сможете сказать лейтенанту: "Доброе утро!" Боюсь, это доставит вам мало удовольствия.

В зале стало тихо, мерцали лампы. С толстого белого лица смотрели на Пагеля широко открытые глаза. Ему показалось, что лицо это кивает, кивает ему, точно сквозь туман, это злое лицо, которому знакома вся подлость, вся обнаженная жестокость, все грехи человеческого сердца. Пагель смотрел, смотрел в это лицо. "Я тоже был на этом пути", — сказал он. Сказал ли он это?

Вдруг он снова услышал вой ветра за окном, громко залаяла собака, за ней другая. Толстяк схватил его за плечо:

— Идем, молодой человек, медлить больше нельзя.

Они пошли в лес…

Ветер бушевал, в невидимых кронах шумело, с треском отломился и упал сверху сук, казалось, кричали чьи-то голоса, моросил мелкий Дождь — люди шли молча. Собака слегка повизгивала и рвалась вперед, натягивая поводок; разговаривая с ней, тихонько ее подбадривая, шел за ней проводник. За ними следовали Пагель и полицейский, затем доктор со Штудманом, затем два жандарма… Лесничего не было, лесничего нельзя было найти, лесничий, по-видимому, был где-то в лесу.

— Он от меня не уйдет! — сказал толстяк тоном, от которого Пагелю стало не по себе.

Он пошел рядом с молодым человеком, не говоря ни слова. Один раз блеснул свет его карманного фонарика, он остановился, сказал равнодушно:

— Не наступите, — и дал другим пройти. — Смотрите-ка, — обратился он к Пагелю и показал на что-то, чего Пагель не мог рассмотреть. — Смотрите, он обо всем подумал. Отсюда она шла уже в башмаках. Пальто или что-то в этом роде он тоже, видно, захватил с собой.

— Кто обо всем подумал? — спросил Пагель устало. Он спросил машинально, это не интересовало его, он был невыносимо утомлен, голова болела все сильней. Надо будет спросить у врача, что с ним, собственно, такое.