Эдит Уортон - Век наивности

— Наверное, у миссис Карфрай никого не будет: в это время года Лондон — сущая пустыня, а ты слишком нарядилась, — сказал Арчер жене, которая сидела рядом с ним в двуколке и была так безукоризненно прекрасна в подбитом лебяжьим пухом небесно-голубом плаще, что казалось просто бесчеловечным подвергать ее действию лондонской копоти.

— Пусть не думают, что мы одеваемся как дикари, — отвечала она с презрением, которому могла бы позавидовать сама Покахонтас, [139] Покахонтас (1595–1617) — дочь индейского вождя, помогавшая колонистам в Виргинии. Впоследствии вышла замуж за англичанина Джона Ролфа и умерла в Англии. и Арчер еще раз подивился религиозному пылу, с каким даже чуждые всякой суетности американки поклоняются своему божеству — одежде.

«Это их кольчуга, этим они обороняются от неизвестного и бросают ему вызов», — подумал он. И он впервые понял, почему Мэй, которой никогда не пришло бы в голову украсить лишней лентой причёску, чтобы понравиться мужу, так тщательно и самозабвенно выбирала и заказывала свой обширный гардероб.

Он не ошибся, полагая, что гостей у миссис Карфрай будет немного. Помимо хозяйки и ее сестры, в длинной холодной гостиной они увидели еще одну укутанную шалью даму, ее мужа, добродушного приходского священника, молчаливого юношу, племянника миссис Карфрай, и низенького смуглого господина с живыми глазами, которого она представила как гувернера последнего, назвав при этом какую-то французскую фамилию.

В эту тускло освещенную тусклую компанию Мэй Арчер вплыла, словно лебедь в лучах заката; такой статной, прекрасной, такой нарядной в роскошных шелестящих шелках муж, пожалуй, еще ни разу ее не видел, но он чувствовал, что румянец и шелест — всего лишь признаки крайней, чуть ли не детской робости.

«О, боже, о чем мне с ними говорить?» — с мольбою спрашивал его беспомощный взгляд жены в ту самую минуту, когда ее блистательный образ вызвал такое же смятение в сердцах присутствующих. Но красота, пусть даже и полная сомнений в своих силах, пробуждает уверенность в мужском сердце, и священник и француз-гувернер вскоре выказали готовность прийти ей на помощь.

Однако, несмотря на все их старания, обед тянулся невыносимо долго. Арчер заметил, что Мэй, желая показать, будто она чувствует себя непринужденно среди иностранцев, становится все более провинциальной в своих суждениях, и потому, хотя красота ее и вызывала восхищение, ее реплики замораживали всякое остроумие. Священник скоро отказался от безнадежных усилий, но воспитатель, который очень правильно и бегло говорил по-английски, галантно продолжал изливать на нее свое красноречие, покуда дамы, к явному облегчению всех заинтересованных сторон, не поднялись в гостиную.

Священник, выпив стакан портвейна, поспешил на молитвенное собрание, а застенчивого племянника, который, как выяснилось, был тяжко болен, отправили в постель. Арчер и учитель остались сидеть за своими бокалами, и Арчер вдруг поймал себя на том, что говорит, как не говорил со времени своей последней встречи с Недом Уинсеттом. Оказалось, что племяннику миссис Карфрай грозила чахотка, и потому он вынужден был покинуть Харроу [140] Харроу — одна из девяти старейших привилегированных мужских средних школ в Англии (основана в 1571 году). и отправиться в Швейцарию, где провел два года в мягком климате на берегу озера Леман. Склонный к серьезным занятиям, он был вверен попечениям мосье Ривьера, который привез его обратно в Англию и должен был оставаться при нем до поступления его будущей весною в Оксфорд. Мосье Ривьер без обиняков добавил, что ему придется тогда подыскивать себе новое место.

Едва ли он долго останется без работы, подумал Арчер, ведь у него такие разносторонние интересы и столько дарований. Это был человек лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй, конечно, сказала бы, что внешность у него самая заурядная), которому игра ума придавала необычайную выразительность; однако в его оживлении не было ничего легкомысленного или недостойного.

Отец мосье Ривьера, умерший молодым, занимал какой-то незначительный дипломатический пост, и предполагалось, что сын последует по стопам отца, но неуемная страсть к изящной словесности толкнула молодого человека сначала на стезю журналистики, затем литературы (явно безо всякого успеха) и наконец — после долгих попыток и злоключений, о которых он умолчал, — он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии. До этого он, впрочем, долго жил в Париже, посещал grenier [141] Чердак (фр). Гонкуров, [142] …посещал «чердак» Гонкуров… — Имеются в виду литературные собрания, происходившие на последнем этаже дома братьев Гонкур (см. примеч. 102) в предместье Парижа Отей, где было устроено нечто вроде музея, получившего название «чердак». В семидесятые годы на «чердаке» у Эдмона Гонкура бывали все наиболее талантливые молодые писатели, художники и журналисты того времени. получил от Мопассана совет не писать (даже это показалось Арчеру высочайшей честью) и часто беседовал с Мериме в доме его матери. [143] …беседовал с Мериме в доме его матери… — Мать Мериме (см. примеч. 96), Жанна Моро, была художницей, и в ее салоне собирались видные писатели и художники. Он, по-видимому, всегда был очень беден и обременен заботами (он содержал мать и незамужнюю сестру), и было очевидно, что его честолюбивые литературные замыслы потерпели фиаско. Положение его, с точки зрения материальной, не многим отличалось от положения Неда Уинсетта, но зато он жил в мире, где, по его словам, тому, кто любит идеи, не грозит духовный голод. Поскольку именно от этой неутоленной любви бедняга Уинсетт умирал голодной смертью, Арчер, поставив себя на место последнего, с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого бессребреника, который был так богат при всей своей нищете.

— Я думаю, вы согласитесь, мосье, что интеллектуальная свобода и независимость критических суждений превыше всего. Именно потому я бросил журналистику и избрал гораздо менее интересную профессию гувернера и частного секретаря. Конечно, это сопряжено со скучной, тяжелой работой, но зато сохраняешь моральную свободу и, как говорят французы, остаешься quant à soi. [144] Самим собой (фр.). И когда слышишь интересный разговор, то ты волен высказывать свои мнения, а не мнения своих хозяев, либо просто слушать и отвечать про себя. О, приятная беседа! Есть ли на свете что-либо равное ей? Воздух идей — единственный воздух, которым стоит дышать. И потому я никогда не сожалел, что бросил дипломатию и журналистику — две различные формы отречения от самого себя. — Закуривая новую сигарету, он остановил свой живой взгляд на Арчере. — Voyez-vous, monsieur, [145] Видите ли, мосье (фр.). ради того, чтобы смотреть жизни прямо в глаза, стоит жить на чердаке, не правда ли? Но, разумеется, приходится хоть что-то зарабатывать, чтобы платить за этот чердак, и, признаюсь, перспектива навсегда остаться гувернером или частным секретарем замораживает воображение почти так же, как амплуа секретаря посольства в Будапеште. Иногда я чувствую, что должен сделать решительный шаг. Например, как вы полагаете, могу я рассчитывать на какое-либо место в Америке — в Нью-Йорке?