Люси Монтгомери - Дом мечты

— Конечно, конечно, Сьюзан. Я могу найти кого-нибудь, кто помогал бы мне, пока вас не будет.

— Если не найдете, я могу не уезжать, дорогая миссис доктор. Ничего не случится с Матильдой. Я не оставлю вас одну с ребенком, всякое бы количество ног ни было сломано.

— Нет, нет, Сьюзан, вы должны немедленно поехать к вашей сестре. Я найму какую-нибудь девушку из деревни.

— Энн, не позволишь ли ты мне пожить у тебя, пока Сьюзан не будет? Я буду помогать тебе, — воскликнула Лесли. — Пожалуйста, мне бы очень хотелось, сделай милость. Мне так ужасно одиноко в моем огромном доме. Мне нечем заняться. А по ночам мне бывает очень страшно, несмотря на запертые двери. Два дня назад вокруг дома кто-то бродил.

Энн с радостью согласилась, и на следующий день Лесли устроилась в маленьком «доме мечты». Мисс Корнелия одобрила поступок Энн.

— Ты правильно поступила, — сказала она Энн по секрету. — Мне, конечно, очень жаль Матильду, но раз уж ее угораздило сломать ногу, то время для этого она выбрала самое подходящее. Лесли будет жить у тебя, пока не приедет Оуэн Форд, и эти старые вороны из долины не будут каркать, как они сделали бы это, если бы Лесли жила одна и Оуэн Форд приходил бы навещать ее. Они и так достаточно сплетничают, потому что Лесли не оплакивает Джорджа Мура. Мне кажется, что он скорее воскрес, чем умер. Если же иметь в виду Дика Мура, то зачем оплакивать мужчину, который умер тринадцать лет назад, и правильно, между прочим, сделал. Как-то раз Луиза Балдвин сказала мне, что, по ее мнению, это очень странно, что Лесли никогда не подозревала, что это не ее муж. На это я ей ответила, что она, их ближайшая соседка, прожила рядом с ними всю жизнь и тоже никогда не подозревала, что вместо Дика Мура в Четырех Ветрах живет его брат, хотя она по сравнению с Лесли более подозрительная особа. Но людям не заткнешь рты, дорогая Энн. Поэтому я очень рада, что, когда приедет Оуэн, Лесли будет жить под твоей крышей.

Оуэн Форд пришел в маленький дом теплым августовским вечером. Лесли и Энн были погружены в разглядывание младенца. Они все никак не могли налюбоваться им. Оуэн замер в дверях гостиной, так что его не было видно, и уставился жадными глазами на представшую перед ним красивую картину.

Лесли сидела на полу, держа ребенка у себя на коленях. Она слегка касалась его маленьких толстеньких ручек, которыми он махал у нее перед носом.

— Ох ты, маленький, ах ты, крошка, — лепетала она, покрывая ладошки малыша поцелуями.

— Он просто прелесть, — просюсюкала Энн, беря ребенка у Лесли. — Во всем мире нет таких красивых ручонок. А эти глазки… Ух ты, маленький…

За месяц до рождения маленького Джима Энн прочитала несколько книг, посвященных детям. Особенно ее внимание привлек труд под названием «Сир Оракль по поводу воспитания и ухода за детьми». Автор настоятельно рекомендовал родителям не повторять при детях произнесенные ими не правильно слова. Родители не должны копировать детскую речь. С детьми с момента рождения надо говорить только на классическом языке. Таким образом, они с первых дней начнут изучать правильный английский.

«Как, — не унимался Сир Оракль, — любящая мать может предполагать, что ее ребенок будет говорить правильно, если она продолжает приучать его к не правильному произношению, каждый день давит на него допущенными им же ошибками, обрушивая на малыша, может быть, бездумно, ураган искажений? Разве это можно назвать заботой о беззащитном создании? Может ли ребенок, которого день за днем называют „у-ти маенький“, повторяют за ним „агу“, „мямя“, „этя“, вместо того, чтобы учить его говорить „мама“ и „это“, так вот, как можно в этом случае ожидать от ребенка успехов в языке?»

Все это произвело на Энн сильное впечатление, и она сообщила Гилберту, что собирается строго соблюдать все рекомендации и никогда не говорить с ребенком на ломаном языке. Гилберт согласился с ней, и они договорились, что никогда не будут портить речь своего ребенка. Но всякий раз, как только маленький Джим оказывался на руках Энн, она, к своему стыду, этот договор сразу же нарушала.

«У-тю-тю, маенький», — пищала она.

И в дальнейшем Энн нарушала установленные ею же самою правила. А когда Гилберт делал ей замечание, она начинала ругать Сира Оракля и говорила, что все его советы — просто чушь.

— У него просто никогда не было своих детей, Гилберт, я почти уверена в этом, иначе он никогда не написал бы такой ерунды. Невозможно не повторять слова своего ребенка, разговаривая с ним. Это получается само собой, естественно, а значит, все в порядке, я поступаю правильно. Было бы бесчеловечно разговаривать с этим крошечным мягким пухлым созданием так же, как мы разговариваем со взрослыми мальчиками и девочками. Младенцам нужна любовь и ласка. Звуками они выражают свои чувства, свою любовь. Они поймут, что мы их любим, только если мы будем отвечать им на том же детском языке. Я не хочу лишать маленького Джима такого счастья.

— Это самое худшее, что я когда-либо от тебя слышал, — протестовал Гилберт, который был всего лишь отцом и еще не понял, что Сир Оракль не прав. — То, как ты разговариваешь с ребенком, просто ужасно. Никогда не слышал ничего подобного.

— Очень возможно, что ты не слышал ничего подобного. Уходи отсюда, уходи отсюда, уходи. Разве я не воспитала три пары близнецов Хаммондов, когда мне было одиннадцать лет? Ты и Сир Оракль — просто бессердечные теоретики. Гилберт, да ты только посмотри на него! Он улыбается мне. Он понимает, о чем мы говорим. И ты должен со мной согласиться, Гилберт.

Гилберт обнял Энн и Лесли.

— Ох уж эти матери! — сказал он. — Да, вы матери, и Бог знал, что делает, когда создавал вас.

Таким образом, Энн продолжала сюсюкать с Джимом, ласкать и баловать его. Он рос быстро, как и положено ребенку в «доме мечты». Лесли дурачилась с ним не меньше, чем Энн. Когда со всеми домашними делами было покончено, а Гилберт уходил на работу, они устраивали целые оргии, в которых выражали свои чувства к маленькому созданию, демонстрировали, как они обожают его и преклоняются перед ним. Как раз в один из таких моментов и застал их Оуэн Форд. Он стоял в дверях и с удивлением смотрел на происходящее.

Лесли увидела его первой. Даже при плохом освещении Энн заметила, как резко побледнело ее красивое лицо, как с губ и щек сбежал румянец.

Оуэн сделал порывистое движение, не замечая никого, кроме Лесли.

— Лесли, — сказал он, протягивая к ней руки. Первый раз он назвал ее по имени. Но рука, которую Лесли подала ему, была холодной. Она была очень сдержанна в тот вечер, когда Энн, Гилберт и Оуэн разговаривали все вместе и смеялись. Еще до того, как визит Оуэна в тот вечер закончился, Лесли извинилась и поднялась наверх, и Оуэн сразу сник. Вскоре он тоже ушел, совсем подавленный.