Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини

Веселого Рождества тебе, Артуро!

Одинокая дорога на западной окраине Роклина, узкая и извилистая, падающий снег душит ее. Он теперь валит сильнее. Дорога петляет на запад, все выше и выше, крутая дорога. Дальше – горы. Ох, этот снег! Сжимает горло всему миру, а впереди – только бледная пустота, лишь узкая дорога, петляющая все быстрее. Подлая дорога, много неожиданных ям и изгибов там, где она уворачивается от карликовых сосен, что пытаются поймать ее своими белыми голодными руками.

Мария, что натворила ты со Свево Бандини? Что ты сделала с моим лицом?

Приземистый человек спотыкается по дороге, плечи и руки засыпаны снегом. В этом месте дорога крута; он расталкивает грудью падающий снег, сугробы тянут его за ноги вниз, человек бредет по воде, которая еще не растаяла.

Куда теперь, Бандини?

Некоторое время назад, минут сорок пять, не больше, он вихрем слетел по этой дороге вниз, убежденный, и бог ему в этом судья, что никогда назад не вернется. Сорок пять минут – и часа не прошло, а столько всего случилось, и вот он возвращается по дороге, которую надеялся забыть.

Мария, что же ты натворила?

Свево Бандини, окровавленный платок скрывает лицо его, а гнев Зимы скрывает самого Свево Бандини, пока тот карабкается по горной дороге обратно к Вдове Хильдегард и беседует со снежинками по пути. Так ты скажи, скажи снежинкам, Свево Бандини; скажи им, размахивая окоченевшими руками. Бандини всхлипнул – взрослый мужик, сорок два года, а нюни распустил, и все потому, что Рождество на подходе, а он возвращается снова к своему греху, потому что лучше бы он с детьми своими сейчас был.

Мария, что ты натворила?

Так все и было, Мария: десять дней назад твоя мать написала это письмо, я рассвирепел и ушел из дому, потому что терпеть не могу эту женщину. Я должен уходить, когда она приезжает. Вот я и ушел. Много хлопот у меня, Мария. Дети. Дом. Снег: посмотри, какой снег сегодня, Мария. Могу я в такой снег хоть один кирпич положить? Вот я и беспокоюсь, а тут еще твоя мать приезжает, и я говорю себе – я говорю: а не сходить ли мне в город, не пропустить ли пару стаканчиков? Потому что у меня хлопоты. Потому что у меня дети.

Ах, Мария.

Он пошел в Имперскую Бильярдную, там встретил своего друга Рокко Сакконе, и Рокко сказал, что они должны пойти к нему в номер и там выпить, выкурить по сигаре, поговорить. Старые друзья они с Рокко: двое мужчин в комнате, где от дыма хоть топор вешай, сидят холодным днем, пьют виски, беседуют. Рождество скоро: отчего не выпить? Счастливого Рождества тебе, Свево. Gratia, Рокко. Счастливое Рождество.

Рокко заглянул в лицо своему другу и спросил, что беспокоит его, и Бандини рассказал ему: денег нет, Рокко, дети и Рождество на носу. Да еще теща – будь она неладна. Рокко тоже небогатый человек, не такой бедный, как Бандини, правда, и он предложил десять долларов. Ну как мог Бандини их принять? Он уже и так столько у своего друга назанимал, а тут еще это. Нет, спасибо, Рокко. Я твой виски пью, этого довольно. А поэтому – a la salute! – за старые добрые времена.

Один стаканчик, за ним другой, двое мужчин в комнате, ноги уперты в парящий обогреватель. Тут раздался звонок над дверью Рокко. Раз, за ним еще раз: к телефону. Рокко подскочил и помчался к аппарату в вестибюле. Немного погодя вернулся, лицо мягкое и приятное. Рокко в гостиницу много кто звонит, поскольку в «Роклинском Геральде» он опубликовал объявление:

Вот так, Мария. Рокко позвонила женщина по фамилии Хильдегард и сказала, что у нее камин не горит. Не мог бы Рокко прийти и починить его немедленно?

Рокко, его друг.

– Иди ты, Свево, – сказал он. – Может, получится несколько долларов заработать до Рождества.

Так все и началось. С мешком инструментов Рокко за спиной он вышел из гостиницы, пересек пешком весь город на западную окраину и пошел по этой же самой дороге десять дней назад ближе к вечеру. По этой же самой дороге, он еще вспомнил, как под вон тем деревом бурундук стоял, смотрел, как он идет мимо. Несколько долларов за то, чтобы починить камин; работы, может, часа на три, может, дольше – несколько долларов.

Вдова Хильдегард? Разумеется, он знал, кто она такая, – а кто в Роклине про нее не знал? Городок в десять тысяч жителей, и всего одна женщина – хозяйка большей части земли: и кто из этих десяти тысяч может ее не знать? Но кто знал ее настолько хорошо, чтобы здороваться при встрече? – вот в чем загвоздка.

По этой же самой дороге, десять дней назад, на горбу – немного цемента и семьдесят фунтов инструментов. Тогда-то впервые он и увидел коттедж Хильдегард, знаменитое в Роклине место, поскольку резьба по камню там была так тонка. Когда он подходил в свете угасавшего дня к этому низкому особняку из белого плитняка среди высоких сосен, ему казалось, что все это место – прямиком из снов: неотразимое место, которое однажды досталось бы ему, если б он мог себе это позволить. Долго стоял он и глядел на него, стоял и глядел: ему так хотелось, чтобы и он руку приложил к его строительству, восторг работы по камню, когда берешь эти длинные белые камни, такие мягкие под руками камнереза, но такие крепкие внутри, что переживут цивилизацию.

О чем думает человек, когда подходит к белым дверям такого дома и тянется к отполированной лисьей голове медного молотка?

Неправильно, Мария.

Он с женщиной и словом не перемолвился до того момента, когда она открыла дверь. Женщина выше его ростом, круглая и крупная. Да: прекрасная на вид женщина. Не как Мария, но все равно прекрасная. Темные волосы, глаза синие, с первого взгляда ясно, что у нее деньжата водятся.

Мешок с инструментом его выдал.

Так он, значит, Рокко Сакконе, каменщик. Как поживаете?

Нет, он друг Рокко. Рокко заболел.

Ладно, не важно, кто он такой, если сможет камин починить. Заходите, мистер Бандини, камин вон там. Он и вошел, шапка в одной руке, мешок с инструментом в другой. Прекрасный дом, повсюду индийские ковры на полу, здоровенные балки поперек потолка, все дерево покрыто ярким желтым лаком. Может, двадцать – нет, даже тридцать тысяч долларов стоит. Есть вещи, о которых мужчина не может рассказать своей жене. Поняла бы Мария это накатившее на него унижение, пока он шел через большую красивую комнату, это смущение, когда он споткнулся, когда его поношенные башмаки, мокрые от снега, не удержались на блестящем желтом полу? Мог бы он рассказать Марии, что привлекательная женщина вдруг его пожалела? Правда-правда: хоть он и спиной стоял, но почувствовал быстрое замешательство Вдовы, жалость к его неловкой чужеродности здесь.