Константин Симонов - Солдатами не рождаются

– Есть, служебный.

– Я на днях позвоню тебе.

Этот долгий разговор, начавшийся еще у вокзала, продолжался сейчас на снежном ухабистом пустыре, в конце которого виднелся длинный заводской забор и въезжавшие в ворота грузовики с железным ломом.

– Таня!

Они уже стояли рядом с заводскими воротами, перед саманной будкой с вывеской «Бюро пропусков». Ему оставалось только скинуть с плеч и отдать вещевой мешок.

– Дай мешок, Коля.

– Хочешь, я зайду с тобой в бюро пропусков? – спросил он, снимая с плеч мешок.

– Не хочу.

– Таня!

– Ну что?

– Я хочу, чтоб ты знала: все вышло, как вышло, но все равно я никого не любил так, как тебя.

– Что дальше?

– Не знаю. Я просто сказал тебе правду.

Голос звучал искренне, и это удержало ее от резкости. Ну что ж, может, он и в самом деле не так уж любит эту свою жену. Но ей-то какое до всего этого дело?

– Дай мешок, Коля. В конце концов, это свинство – держать меня. Я хочу поскорее увидеть маму.

– А я хочу поскорей еще раз увидеть тебя! Понимаешь?

Она посмотрела ему в глаза и поняла. Там, на вокзале, боялся, что она предъявит на него права. А сейчас, почувствовав себя в безопасности, настроился на старые воспоминания.

– Не знаю даже, что тебе на это ответить. Подожди хоть, пока разведусь с тобой. А то не будем знать с твоей новой женой, кто перед кем виноват!

Но он не понял насмешки и сказал с глупой страстью в голосе:

– Так когда же мы увидимся?

– Дай-ка мешок. – Таня, дернув за лямки, вырвала мешок у него из рук.

– Прости, я не хотел…

– Бог простит! – Она не оглянулась на него и, локтем придержав дверь, вошла в бюро пропусков.

Подав в окошечко удостоверение личности, стала объяснять, кто она и зачем ей надо попасть на завод. Сидевшая внутри женщина высунулась, осмотрела Таню, качнула головой, вздохнула, снова скрылась в своем окошечке и молча протянула заранее выписанный пропуск с надписью «В партком».

Когда Таня, предъявив пропуск вахтеру с винтовкой, прошла через проходную во двор, женщина выскочила из задней двери бюро пропусков и спросила ее:

– Ольги Ивановны дочка?

– Да.

– С фронта пришла?

– Да. Здравствуйте, – сказала Таня, пробуя вспомнить, где она видела эту женщину.

– В партком направо иди; этот корпус пройди – и до литейки, не доходя барака.

Таня прошла несколько шагов и обернулась – женщина все еще стояла раздетая у дверей и смотрела ей вслед.

Через десять минут Таня сидела в парткоме и ждала мать. Напротив Тани за столом сидел хмурый пожилой человек в черном ватнике и армейской ушанке и, прижав плечом трубку, записывал телефонограмму.

Когда Таня пришла сюда, он ткнул ей руку и буркнул свою фамилию, но она не разобрала и не переспросила, потому что он сразу начал звонить в литейку, чтобы в партком прислали Овсянникову. И тут же у него на столе зазвонил другой телефон, и он стал принимать телефонограмму.

Хотя он сидел в ватнике и ушанке, но Тане с мороза показалось, что в парткоме тепло и даже угарно; в круглой чугунной печке горел уголь. Она расстегнула шинель.

Человек, принимавший телефонограмму, покосился на нее, заметил орден на гимнастерке, кажется, хотел ей что-то сказать, но вместо этого сердито спросил в трубку:

– Что, еще не все? Я думал, все! Разводите тут писанину! – И еще быстрее заскреб карандашом по бумаге.

В барак вошел высокий, плечистый, еще совсем молодой генерал, чем-то похожий на Артемьева.

– Слушай, Малинин, – сказал он, – мне в Совнарком звонить надо… Как, берем Лузгина на заместителя по рабочему снабжению или не берем? Знаю, что снабжение поставит, а догадываюсь, что жук. Жду твоего последнего слова.

– А зачем ждешь, Николай Иванович? – кладя трубку, сказал Малинин. – Ты ж решил…

– Мало что я решил, – сказал генерал, – я хочу, чтоб парторг был «за», чтоб, если что, вместе отвечать.

– Вместе отвечать не страшно, – сказал Малинин, – вместе плакать неохота. – И, покосившись на Таню, сказал: – Провожу тебя до конторы, поговорим.

И генерал, после того как Малинин покосился на Таню, тоже покосился на нее и спросил:

– Кто такая?

Она, когда генерал вошел, встала там, где сидела, и так и стояла до сих пор.

– Военврач третьего ранга Овсянникова, – сказала Таня.

– Дочь Овсянниковой нашей, из литейного… – Малинин сунул в ящик телефонограмму, снял с гвоздя шинель и вышел вслед за генералом, который так ничего и не сказал Тане.

«Сейчас будут ругаться», – подумала Таня. Такое было выражение лица и у генерала, и у этого сидевшего за столом человека – Малинина. Только она, Таня, помешала им поругаться здесь же, в парткоме.

Она осталась одна. И почти сразу же вошла мать. И они обнялись и долго целовали друг друга.

Мать была сейчас самая настоящая старуха. На ней был толстый, измазанный землей ватник и ватные брюки, но, увидев ее лицо, Таня с испугом подумала, какая она, наверно, худая там, под ватником.

– Таня, доченька!..

– Да, мама…

– Приехала!..

– Да, мама…

– Живая!.. Здоровая!..

– Да, мама…

Мать больше ничего не спросила, помолчала и сказала:

– Отец-то… – и снова долго молчала.

– От чего он?

– Не знаю, – сказала мать, – без меня было… Я воспалением легких болела, в больнице три недели лежала. А его «скорой помощью» свезли. А мне сразу не сказали: пожалели, потому что я встать все равно не могла. А когда вышла из больницы, он уже помер. Гроб ему сбили без меня в нашем упаковочном цехе, но повезли не сразу: думали, я еще успею, встану. А когда доставили гроб в больницу, оказывается, его уже захоронили. Извинения у наших заводских просили, а где могила, неизвестно. Место у них есть такое, куда невостребованных свозят, кого, значит, родственники не спросили. Туда и отец попал. Не прощу себе этого. Что за жизнь за такая!..

Мать заплакала.

– Ну чего ты? – Таня села рядом и обняла ее за плечи. – Зачем ты себя мучаешь?

– Не могу я, Танечка… не могу… Как вспомню, так думаю: на могилу бы сходить, а сходить некуда.

– Когда это было?

– Семнадцатого сентября…

– А Виктор когда?

– Не знаю. Похоронную в прошлом году получила, зимой. А написали в ней, что погиб в сорок первом смертью храбрых. А когда, не написали. Только написали, что на юго-западном направлении… Как ты доехала?

– Хорошо доехала.

– Дай на тебя поглядеть. Похудела ты…

– А сама!

– Про меня не говори… А ты до войны кругленькая была, а теперь вон какая! Где ты была, кем служила?

Таня посмотрела через плечо на вошедшего в барак Малинина и сказала:

– Долго об этом, мама… Всего сразу не переговорим.

– Живая, здоровая… – всхлипнула мать. – И раненная не была?

– Раненная была.

– Куда ранило?

– Мама, ты когда освободишься?