Константин Симонов - Солдатами не рождаются

А он, Малинин, никак не укладывался… Казалось бы, и дневал и ночевал на заводе, и время зря не проводил, и к длинным речам любви не имел, а все же редко успевал сделать все, что намечал на день. Может, просто оттого, что слишком уж много на заводе людей и слишком трудно они живут, у каждого свои болячки. Раз в год заговорит каждый – вот тебе и тридцать разговоров за день! И если остановит раз в году – как же ты его не дослушаешь?

И сегодня чего только не было! И насчет досок на гроб была просьба, и насчет жилья, и насчет поездки к сыну на фронт – орден Ленина дали и из части приглашение прислали, чтобы отец приехал. Дело важное, не просто отец к сыну поедет, а, конечно, целая политработа вокруг этого будет в полку. А отец – токарь, если поедет на две недели, значит, семьсот корпусов мин недодаст, и сам это понимает. Ехать, конечно, хочет, но не настаивает, только в глаза смотрит, чтобы Малинин с его души тяжесть снял, а на свою возложил. Отпустить, конечно, надо, но не за счет семисот мин. Этого никто и не позволит и не простит. Значит, надо, чтоб он уехал, а другие за него эти семьсот мин сделали. А раз так – приказом дать отпуск мало, надо, чтобы люди это одобрили. А они и так план гонят, от станков отходят – шатаются… Надо поговорить с ними, а потом собрание провести, чтобы они с отцом в тот полк письмо от всего цеха послали… И насчет огородов женщины волнуются: те ли участки дадут весной, что в прошлом году? Подошел Шарипов, монтер, он здешний, узбек, толк в этом знает, говорит, что в прошлом году плохую землю дали: воды мало. Лучше взять по той же балке, но повыше… А повыше землю райисполком, кажется, уже другому номерному заводу нарезал… Ковалев, из столярки, просил пойти против закона и сына на завод взять, сыну двенадцать, дома и оставить не с кем, и есть нечего, а на заводе все же обед. Говорил о сыне, что ему на вид шестнадцать можно дать, а Малинин сына этого видел – ребенок. Вот и решай, что лучше и что хуже!

Это все дела за одну только дорогу от общежития до литейки. И только личные, как говорится. А к ним прибавь еще заводские – и тоже такие, что за один раз не решишь. Опять придется с директором запираться и говорить так, чтобы никто не слышал, потому что в механическом снова кисть человеку отхватило, – надо ограждения ставить. А ставить – надо их делать, а потом цех на несколько часов останавливать, а цех останавливать нельзя. А не останавливая ставить – можно опять же людей покалечить… И что директор будет говорить, заранее известно! Скажет: «Если двести мин для „катюш“ недодадим фронту, там из-за этого больше людей покалечит, чем у нас без этого ограждения». И это тоже верно. А выход все же надо искать. Люди на все готовы, раз война! Готовы и в не остывший от плавки мартен лезть! Но иногда надо и совесть иметь, чтобы удержать.

В литейке, когда Малинин зашел туда, его тоже прямо у входа задержал секретарь цехового партбюро, сказал, что так или иначе, а придется на парткоме вопрос ставить: сегодня, в ночную смену, две подсобницы несовершеннолетние опять зарылись греться в отработанный горячий формовочный песок и угорели. Хорошо, их все же в чувство привели! Нельзя людям спать в литейке – бедой кончится!

Малинин тяжело, исподлобья посмотрел на него, словно молча спросил: «В самом деле хочешь добиться, чтобы в литейке никто не ночевал, или только хочешь поставить вопрос, чтобы в случае чего напомнить, что ты его ставил, а я не решил? Потому что, пока холода и топлива в домах нет, решить его нельзя. И тем полведром угля, что позавчера все же добились, выдали людям, его тоже не решишь».

– Ты, чем вопрос ставить, – сказал Малинин, – лучше подумай, кого выделить, чтобы оставался на вторую смену и дежурил, цех обходил, смотрел бы, чтобы никто со сна не угорел… Но только по двое надо, чтобы друг друга контролировали, а то сам ляжет да заснет…

– А я все же хотел бы поставить, – сказал секретарь партбюро, потому что понимал, что Малинин предлагает ему самый трудный выход.

– Не поставить ты хочешь его, вопрос свой, а под сукно мне его хочешь положить. А ты его сам реши.

– Тяжело будет выделить людей на это, Алексей Денисович.

Малинин нахмурился.

– Делать все тяжело. Легко только языком трепать… – и, ничего не добавив, пошел в цех.

Танина мать сидела в формовочной на ящике с шишками.

– Боялся, ушла уже, – подойдя к ней, сказал Малинин.

– Сейчас пойду, только смену кончила. – Она подвинулась, чтобы дать ему место.

– Дочь-то ждет, наверно, а ты тут. – Малинин сел.

– А где она?

– В общежитии ее оставил. С фабзавучами с нашими беседу проводила… До конца не дослушал: к телефону вызвали. Чего сидишь – дожидаешься?

– Ничего не дожидаюсь. Села, а встать сил нету… Посижу да пойду. Как там Татьяна выступила-то?

– В механическом, в обед, сперва подрастерялась: пароду много… А с ребятами хорошо говорила, даже замечательно! Боюсь, как бы кто теперь в партизаны от нас не махнул.

– Чего же ты ее в механический, а не к нам к первым? Мне даже обидно.

– Насчет обидно – глупости… – сказал Малинин. – Утром, когда зашла ко мне, сама попросила: «Только сначала не там, где мама… Стесняться буду».

Танина мать улыбнулась.

– Хорошая женщина, – сказал Малинин.

И мать даже не сразу поняла, что он говорит это о ее дочери.

– Наговорились, наверное, с ней за выходной… Как тут у нее личные дела, все в порядке? – спросил Малинин о том, ради чего и зашел сюда, в цех, чтобы поговорить с Таниной матерью с глазу на глаз.

Еще когда она до приезда Тани рассказывала ему, что у дочери здесь муж, он понял, что женщина связывает с этим страстную надежду удержать дочь в Ташкенте.

Мать пожала плечами:

– Не знаю, чего ей надо. И перед приездом звонил, справлялся, и на вокзале ее встретил, а она от него отмахивается.

Чуть было не сказала, что у дочери за время разлуки с мужем был другой человек, но удержалась, побоялась, что уронит этим дочь в глазах Малинина.

– А что все же у них вышло? – спросил он не из любопытства, а чтобы Танина мать попросила у него помощи, если ей это требуется.

– Не знаю. А спрашиваю – не говорит.

– Может, он что-нибудь… – начал было Малинин и остановился. Про себя решил, что попробует узнать, что за человек этот муж, а прежде чем узнает, нечего и языки чесать. – Мы тут еще дня три-четыре поэксплуатируем твою дочь, не обижаешься? – Он встал с ящика. – Люди интерес к этому имеют. Из партизан она первая на завод попала.

– Чего ж обижаться? Ей бы отдохнуть в доме отдыха недели две… Слабая она после госпиталя.

– А ранение тяжелое было? – спросил Малинин.

– Тяжелое. Такой шрам большой, я даже, когда она мылась вчера, заплакала…

– Насчет дома отдыха можно поговорить. Только ты сперва ее спроси, захочет ли уехать от тебя, чтоб я зря не трудился.