Константин Симонов - Солдатами не рождаются

А ему, наоборот, хотелось рассказать ей, как все было тогда дальше: и как он шел с Золотаревым, и как его ранило, и про плен, и про бегство. Может быть, даже про Люсина, да, и про Люсина. Хотелось рассказать обо всем именно ей, потому что при ней все это началось. Наверное, поэтому.

– По-моему, подходим, – сказал он.

– Да, – сказала она, – только завернем сейчас за эти развалины.

Вход в подвал был закрыт двойным мерзлым брезентом. Внутри, за брезентами, у самого выхода горела коптилка. Один из автоматчиков спал, уронив голову на плечо. Другой сидел, положив автомат на колени дулом в глубину подвала, мгновенно вскинул автомат на вошедших, но, увидев Таню, Синцова и солдат, успокоенно улыбнулся:

– Все же не обманули нас, товарищ военврач, – и стал расталкивать заснувшего товарища.

Синцов потянул ноздрями воздух. Из глубины, оттуда, где вдали светила вторая коптилка, несло тяжелым больничным смрадом.

– Кто у них старший? – спросил Синцов у Тани.

– Главный врач, обер-арцт, я говорила с ним.

– Позовите, – сказал Синцов автоматчику, который только сейчас наконец разбудил своего товарища.

– А которого, товарищ военврач, – спросил автоматчик у Тани, – который все к вам подходил, бормотал?

– Да.

– Он и к нам подходил, чего-то бормотал, а чего – непонятно. Я от греха показал, чтобы на три шага не приближался!

– А я просто крикну. – Таня крикнула по-немецки: – Герр обер-арцт, коммен зи шнелль цу унс! [4]

И сразу шагах в тридцати отозвался голос:

– Гляйх, айн аугенблик! [5]

– Шнеллер, герр обер-арцт… [6]

– Товарищ капитан, – сказал автоматчик, – разрешите идти: до утра не явимся – дезертирами посчитают.

– Я уже объяснила про вас товарищу капитану.

– Куда идти, знаете?

– Заходил сержант, объяснял. Не заблукаем, – весело сказал автоматчик и повернулся к Тане: – Счастливо оставаться, товарищ военврач.

Второй ничего не сказал, хмуро поправил автомат и протер рукой заспанные глаза.

– Разрешите идти, товарищ капитан?

– Сейчас пойдете, – сказал Синцов. – Кто из вас предлагал военврачу весь госпиталь перебить? Вы? – обратился он к заспанному автоматчику.

– Так он в шутку, товарищ капитан, – сказал другой, веселый солдат, который все время один только и разговаривал.

– Я его, а не вас спрашиваю. Вы?

– Я.

– Был у меня один солдат, – сказал Синцов. – Послал его пленных сопровождать, а он поставил их в затылок друг другу – и в упор из винтовки в спину заднего. Тоже, возможно, считал, что шутит: хотел узнать, сколько людей одна пуля пробьет. Узнал, но до ночи не дожил. По суду… Понятно?

– Понятно. – Автоматчик продолжал враждебно, хмуро смотреть на Синцова.

– А хочешь больше фашистов убить – в снайперы иди. А не в конвоиры.

– Так они ж звери! – вдруг с истерической нотой в голосе, с всхлипом выкрикнул автоматчик и дернулся всем телом, как припадочный.

– А ты человек?

– Я человек.

– Ну и будь человеком. Можете идти, – сказал Синцов. И когда они оба вышли, сказал Тане про того, что дергался: – Почти с ручательством – из бывших уголовников. Любят рубахи на себе драть до пупа и пленных стрелять. Было у меня один раз пополнение из таких – десятка полтора. Часть – ничего, а остальные – истерики, жестокая дрянь, вроде этого.

– Герр капитан, их бин обер-арцт, [7] – на два шага не дойдя до Синцова, вытянулся перед ним худой, как щепка, немец-врач.

– Можете ему перевести? – спросил Синцов Таню.

– Могу.

– Переведите. Я представляю командование дивизии, в распоряжении которой вы находитесь.

Немец, когда Таня перевела, хотя уже и так стоял вытянувшись, вытянулся еще напряженней.

– Задаю вам вопрос: нет ли у вас в госпитале здоровых офицеров и солдат, которых вы прячете?

Он дождался, когда Таня перевела, понял, что немец хочет сразу ответить, но остановил его.

– Второй вопрос: нет ли у вас в госпитале оружия?

И снова остановил немца.

– Если есть здоровые, пусть выйдут и сдадутся. Если есть оружие – принесите. Если потом найдем сами – будете расстреляны. Все перевели? – спросил Синцов у Тани, еще раз остановив немца рукой.

– Все.

– Теперь пусть отвечает.

– Никто из нас не имеет оружия, – сказал немец. – У нас нет здоровых. У нас нет легкораненых. У нас только тяжелораненые и обмороженные.

Таня перевела то, что говорил немец, но, еще прежде чем она перевела, Синцов почувствовал, что этот шатающийся от усталости и голода немецкий врач говорит правду. И, несмотря на свое беззащитное положение, говорит ее, сохраняя чувство собственного достоинства.

– Скажите ему, что мы завтра окажем им всю помощь, на какую способны.

– Я уже говорила ему это.

– Еще раз скажите.

И когда Таня перевела и немец сказал: «Данке шен», [8] – Синцов кивнул и сказал, что немец свободен и может идти к своим раненым.

Немец выслушал, повернулся через левое плечо и пошел в глубь подземелья.

– Не знаю, как будет решать санчасть армии, – сказал Синцов, – а я своему командиру дивизии теперь же, ночью, доложу. – Он с силой втянул в ноздри тяжелый воздух. – Это подземелье кладбищем пахнет.

– Да, там страшно, я туда ходила, – сказала Таня.

Синцов посмотрел на нее, понимая, что как бы ни хотелось забрать ее отсюда, думать об этом не приходится, и обратился к Ивану Авдеичу:

– Старший сержант, останетесь здесь с бойцами и с военврачом до восьми утра. Если из санчасти явятся раньше, сменитесь раньше.

– Они гораздо раньше придут, не могут не прийти. Они же знают. – Таня сказала это не столько Синцову, сколько трем солдатам, старому и двум молодым, по лицам которых было слишком хорошо видно, какой не сахар для них это дежурство.

– Думаю, еще увидимся. – Синцов пожал Тане руку и помимо воли вложил в эти расхожие слова такую силу надежды, что она не могла не почувствовать этого… Сказал, повернулся и, выйдя, услышал, как кто-то вышел за ним.

– Разрешите проводить? – обиженным голосом спросил в темноте Иван Авдеич.

– Оставайтесь, сам дойду, – сказал Синцов и добавил то, что хотел сказать еще раньше, но не считал возможным при других: – Не обижаетесь на меня, что оставил вас тут с нею?

– Свои люди, сочтемся, товарищ капитан.

Входя к себе в подвал. Синцов услышал конец оборвавшегося при его появлении разговора.

– Меня бы разбудил или сам сходил бы, – сердито сказал Ильин.

– А я и хотел, – тоже сердито сказал Завалишин, – но наш двужильный сам попер.

«Наш двужильный» для Синцова не было новостью. Знал, что за глаза называли так. Называли еще и верблюдом. Знал и не обижался. И сейчас, войдя, даже не стал делать вид, что не слышал.

– Ладно тебе, Ильин, ругать Завалишина. Лучше распорядись насчет чарки. Обмоем все же мое капитанство.