Леонид Гроссман - Записки д`Аршиака, Пушкин в театральных креслах, Карьера д`Антеса

Необходимо, впрочем, отметить, что эти изделия кухонной фантазии принадлежат в значительной степей крепостным поварам или иностранным метрдотелям, чьи удачные кулинарные находки вступают в жизнь под громкими именами их патронов.

В этом кругу сановных гастрономов бережно хранятся предания старинного чревоугодия. Нессельроде как-то рассказал нам об одном знаменитейшем обжоре прежнего времени, который в эпоху похода на Париж командуя частью оккупационного корпуса, составил «гастрономическую карту Франции». Он рассчитывал переходы и привалы своего полка по местностям, прославленным какими-нибудь кушаньями. «Завтра утром мы в Амьене — славится своими барашками; привал в Эпернэ — лучшее в мире шампанское; переход в Бри — несравненные сыры…» Страсбург с его паштетами, Бретань и Нормандия с устрицами и сидром, Перигор с поросятами и трюфелями, Гаскония с водкой и домашней птицей — все было занесено этим необычайным географом на его любопытную карту.

Между тем мажордомы искусно, бесшумно и быстро распределяли общество по крыльям пиршественного стола.

Количество людей, обслуживающих трапезу, поразило нас: за каждым гостем стоит по нескольку лакеев, в распоряжении которых находятся мальчики в ливрейных кафтанах, столы обходят блюдоносцы и виночерпии, за буфетом лихорадочно работают метрдотели, за всем следят мажордомы. Гости за столом имеют вид пленной армии, окруженной превосходными силами неприятеля.

Нам предлагали пять или шесть супов — черепаший с мадерой, весенний с волованами, охотничий с дичью, суп а 1а Россини и даже по-орлеански. Очевидно, из любезности к нам, в порядке обеденной карточки, русский вице-канцлер мог позволить себе шалость признания Орлеанов.

— Какое обилие супов! — заметил Дэрам. — Недаром Россия так увеличивает свой флот…

— Суп, милорд, — отвечал ему Нессельроде, — это — агент-провокатор хорошего обеда…

— Лучше не иметь с ними дела, — заметил посол Великобритании.

— В таком случае, считайте его просто предисловием к трапезе…

— Но разве хорошие произведения нуждаются в предисловиях, граф?

Понемногу за холодными закусками и золотистыми бульонами стала завязываться беседа, скрепляющая общностью интересов отдельные кружки гостей. Разговоры велись на мирные темы. О политике говорили как-то воздушно и словно с птичьего полета. Никаких резких мнений — над всем царила мягкая мудрость все изведавших и все постигших людей. Карта Европы выступала из этих бесед какими-то озаренными полями блаженных, а современная политика с ее кровавыми интригами, беспощадной борьбой за власть и неслыханной ненавистью между всеми слоями европейского общества, взбудораженного последними революциями, казалось, развертывалась беспечным и крылатым хороводом. Иногда только тревожные нотки невольно прорывались сквозь эти благостные замечания, приветливые размышления и невинные остроты.

Сейчас же после супов в наши бокалы обильно хлынули вина. По обычаям старинного гостеприимства, хозяин заранее узнавал любимое питье каждого своего гостя и ставил перед его прибором соответственную бутылку. Русский вице-канцлер поступил проще: перед членами каждого посольства стояли прославленные марки его страны.

Мозельские и рейнские вина замыкали приборы фон Либермана, Лютцероде, Гогенлоэ и Лерхенфельда, бургундское и бордо высилось перед нашими приборами; перед Фикельмоном стояло токайское, марсала наполнила бокалы ди Бутера, Симонетти и Кастельново; наконец, глиняные бутылки с ликерами Нового Света играли своими звездами и флагами перед представителями Соединенных Штатов.

Наступил момент для первого тоста.

Бенкендорф поднялся с торжественным и почти грозным видом. Протянутой рукой он высоко поднял свой бокал и, как бы подавленный чувством неизъяснимого благоговения, провозгласил тост «за его величество государя императора».

Оркестр заиграл новый гимн композитора Львова, все поднялись с выражением великого счастья и беспредельной преданности. Министр Уваров произнес спич.

— Да будет наша первая мысль и наше первое чувство, — выпевал восторженным голосом Уваров, — признательность к нашему великому монарху, который блистает под эгидою святой веры, герой в порфире, гражданин на троне, миротворец на поле брани, законодатель и просветитель, коего глава украшена первою диадемою в свете и который в Древнем Риме заслужил бы славный венок гражданской доблести!

Снова гимн, снова молитвенные улыбки и трепетные взгляды.

Отряд ливрейных подростков быстро и бесшумно менял тарелки, высокие лакеи разливали вина в разноцветные бокалы. Нам начали разносить рыбные кушанья. Богатая добыча русских рек и северных морей со всех сторон вонзалась на узких и длинных блюдах в сомкнутую фалангу гостей. Огромные цельные осетры и стерляди, взъерошенные воткнутыми в них серебряными вилками с ажурными орлами, казались какими-то сказочными тритонами или редкостными дельфинами южных морей…

Михаил Виельгорский рассказывал между тем о полученных из Парижа от Керубини последних музыкальных новостях:

— «Гугеноты» производят фурор. Это несравненно выше «Роберта-Дьявола». На первом представлении театр был наполнен избраннейшей публикой. Цена мест в партере возвышалась с каждым часом и достигла к поднятию занавеса нескольких сот франков. Весь первый ярус был занят дамами в самых блистательных нарядах.

— Не удивительно, — продолжал Барант, — после спектакля был назначен у господина Ротшильда бал, который был удостоен присутствием герцогов Орлеанского и Немурского…

— Однако надлежит ли брать для музыкального развлечения такие кровавые темы? — заметил Уваров. — Ведь Мейербер представил католическое духовенство в ужасающем виде.

— А какие предметы ваше превосходительство рекомендовало бы композиторам? — спросил Барант.

— Я высоко ценю выбор нашего Львова, написавшего недавно гимн на слова Жуковского «Боже, царя храни»… Вот настоящий предмет, возвышающий душу и открывающий путь для вдохновения певцов.

— Скоро мы услышим первую русскую оперу, — сообщил Виельгорский, — «Ивана Сусанина» Глинки. Это выше Мейербера.

— Неужели, барон, — обратилась к Баранту наша хозяйка, — наследник нового французского престола находит возможным удостаивать своим высоким посещением балы этого Ротшильда, при его происхождении и профессии?

— Король французов и его наследник, — отвечал Барант, — ценят заслуги крупных деятелей своей страны независимо от их происхождения, графиня. И заметьте, это не только справедливо, но и мудро: кто может поручиться за чистокровность своего рода? Какой вельможа в состоянии доказать, что среди его предков не было Ротшильда?…