Хулио Кортасар - Игра в классики

Часы и минуты проходящего времени тоже похожи на часы и минуты моей жизни. Они бегут, а я думаю: «И в самом деле похожи. До чего же похожи они на те часы, которые я сейчас проживаю!»

Что касается меня, то хотя я и упразднил у себя в доме все отражающие поверхности, тем не менее, когда оконное стекло, без которого не обойтись, пытается возвратить мне мое отражение, я вижу в нем лицо, которое очень похоже на мое. Да, очень похоже, признаю!

Однако пусть не пытаются уверять, будто это я! Вот так! Все здесь фальшиво. Вот когда мне вернут мой дом и мою жизнь, тогда я обрету «и свое истинное лицо.

Жан Тардье

(—143)

— Вы истинный буэнос-айресец, зазеваетесь, они вам подсунут солового.

— А я постараюсь не зевать.

— И правильно сделаете.

Камбасерес , «Сентиментальная музыка»

(—19)

И все-таки ботинки ступили на линолеум, в нос ударил сладковато-острый запах асептики, на кровати, подпертый двумя подушками, сидел старик, нос крюком, словно цеплялся за воздух, удерживая его обладателя в сидячем положении. Белый как полотно, черные круги вокруг ввалившихся глаз. Необычный зигзаг на температурном листе. Зачем они понапрасну беспокоили себя?

Они разговаривали ни о чем: вот, аргентинский друг оказался свидетелем несчастного случая, а французский друг — художник-манчист, все больницы без исключения — мерзость. Морелли, да, писатель.

— Не может быть, — сказал Этьен.

Почему не может быть, весь тираж — как камень в воду, плюп, как теперь узнаешь. Морелли не счел за труд рассказать им, что всего было продано (и подарено) четыреста экземпляров. Да, два в Новой Зеландии, трогательная подробность.

Оливейра дрожащей рукой достал сигарету и посмотрел на сиделку, та утвердительно кивнула и вышла, оставив их между двумя пожелтевшими ширмами. Они сели у изножья постели, подобрав прежде тетради и свернутые в трубочку бумаги.

— Если бы нам попалось в газетах сообщение… — сказал Этьен.

— Было в «Фигаро», — сказал Морелли. — Под телеграммой о мерзком снежном человеке.

— Подумать только, — прошептал наконец Оливейра. — А с другой стороны, может, и к лучшему. А то бы набежало сюда толстозадых старух за автографами с альбомами и домашним желе в баночках.

— Из ревеня, — сказал Морелли. — Самое вкусное. Но может, к лучшему, что не придут.

— А мы, — вставил Оливейра, по-настоящему озабоченный, — если и мы вам в тягость, только скажите. Еще будет случай, и т. д. и т. п. Вы понимаете, что я имею в виду…

— Вы пришли ко мне, не зная, кто я. И я считаю, что вам стоит побыть тут немного. Палата спокойная, самый большой крикун замолчал сегодня ночью, в два часа. И ширмы замечательные, это доктор позаботился, он видел, как я писал. Вообще-то он запретил мне работать, но сиделки поставили ширмы, и никто меня не донимает.

— Когда вы сможете вернуться домой?

— Никогда, — сказал Морелли. — Мои кости, ребятки, останутся здесь.

— Чепуха, — почтительно сказал Этьен.

— Теперь это дело времени. Но я себя чувствую хорошо, и проблемы с консьержкой больше нет. Никто не приносит мне писем, даже из Новой Зеландии, а марки там такие красивые. Когда выходит в свет мертворожденная книга, единственный результат от нее — немногочисленные, но верные корреспонденты. Сеньора из Новой Зеландии, парнишка из Шеффилда. Маленькая франкмасонская организация, члены ее испытывают острое удовольствие от того, что посвященных мало. Но теперь действительно…

— Мне даже в голову не приходило написать вам, — сказал Оливейра. — Мы с друзьями знаем ваше творчество, оно представляется нам таким… Я не стану говорить лишних слов, думаю, вы прекрасно понимаете. Мы ночи напролет обсуждали, спорили и думать не думали, что вы можете быть в Париже.

— До прошлого года я жил во Вьерзоне. Приехал в Париж порыться в библиотеках. Вьерзон, конечно… Издателю ведено было не давать моего адреса. Не знаю даже, как его раздобыли мои немногочисленные почитатели. Очень спина болит у меня, ребятки.

— Вы хотите, чтобы мы ушли, — сказал Рональд. — Ну ничего, мы можем прийти завтра.

— Она у меня будет болеть и без вас, — сказал Морелли. — Давайте покурим, воспользуемся случаем, что мне запретили.

Надо было находить язык, обыкновенный, а не литературный.

Когда мимо скользила сиделка, Морелли с дьявольской ловкостью совал окурок в рот и смотрел на Оливейру с таким видом, будто это мальчишка вырядился стариком, одно удовольствие.

…исходя отчасти из основных идей Эзры Паунда, однако без его педантизма и путаницы второстепенный символов и основополагающих величин.

Тридцать восемь и две. Тридцать семь и пять. Тридцать восемь и три. Рентген: (неразборчиво).

…и узнать — притом, что очень немногие могли приблизиться к этим попыткам, не веря в них — новую литературную игру. Benissimo [ 348]. Беда лишь: столького еще не хватало, а он умрет, не окончив игры.

— Двадцать пятая партия, черные сдаются, — сказал Морелли и откинул голову назад. И вдруг показался совсем дряхлым. — А жаль, партия складывалась интересно. Правда ли, что есть индийские шахматы, по шестьдесят фигур у каждой стороны?

— Вполне вероятно, — сказал Оливейра. — Бесконечная партия.

— Выигрывает тот, кто захватит центр. Там в его руках оказываются все возможности, противнику не имеет смысла продолжать игру. Но центр может находиться в какой-нибудь боковой клетке или вообще вне доски.

— Или в кармане жилетки.

— Снова образы, — сказал Морелли. — Как трудно без них обходиться, они красивы. Женщины разума, честное слово. Как бы мне хотелось лучше понять Малларме, понятия «отсутствие» и «молчание» у него не просто крайнее средство, а метафизический impasse [ 349]. Однажды в Хересе-де-ла-Фронтера я слышал, как в двадцати метрах от меня выстрелила пушка, и открыл еще один смысл тишины. А собаки, которые слышат не слышный нашему уху свист… Вы — художник, я полагаю.

Руки двигались сами по себе, собирая листки, разглаживая смятые страницы. Время от времени Морелли, не переставая говорить, окидывал взглядом страничку и присоединял ее к тем, что были сколоты скрепкой. Раза два он вынимал из кармана карандаш и нумеровал страницу.

— А вы, я полагаю, пишете.

— Нет, — сказал Оливейра. — Как писать, для этого надо быть уверенным по крайней мере, что ты жил.

— Существование предшествует сущности, — сказал, улыбаясь, Морелли.

— Пожалуй. Однако в моем случае это не совсем так.

— Вы устали, — сказал Этьен. — Пошли, Орасио, ты, если начнешь говорить… Я его знаю, сеньор, он ужасный.

А Морелли все улыбался и собирал странички, проглядывал, что-то находил в них, сравнивал. Он опустился немного пониже; чтобы удобнее опираться головой о подушку. Оливейра поднялся.