Эжен Фромантен - Доминик

Я постарался ответить так, как ей хотелось, обещал, что между нами ничто не изменится, поклялся, что останусь верен чувствам, которые, возможно, не сумел выразить, но которые были слишком очевидны, чтобы она могла в них усомниться. Впервые, может статься, я был хладнокровен и смел, и мне удалось бесстыдно солгать. Впрочем, мои слова можно было понять на столько ладов, а скрытому в них смыслу дать столько истолкований, что при других обстоятельствах те же самые заверения могли бы значить несравненно больше. Она истолковала их самым простым образом и стала благодарить с таким жаром, что чуть не лишила меня остатков мужества.

– В добрый час. Я рада, что вы так говорите. Повторите эти слова, я хочу их запомнить, их теплота искупает ваше молчание, которое часто меня огорчало; вы нас забывали и сами не знаете, как это было больно, но ваши слова все исправили.

Она говорила быстро, в речи ее и в жестах сказывалось возбуждение, лицо пылало, и все это придавало нашему разговору самый опасный характер.

– Ну вот мы и договорились, – продолжала она. – Нашей верной старой дружбе ничто теперь не грозит. Вы за нее ручаетесь. Этого-то мне и было надобно. И пусть она последует за нами в Париж и не заблудится в этом огромном городе, где, говорят, добрые чувства так часто теряют цену и даже надежные сердца становятся забывчивы. Вы, верно, знаете, господин де Ньевр намерен поселиться там, по крайней мере, на зиму. Вы с Оливье приедете к концу года. Отца и Жюли я увезу с собой. В Париже я выдам сестру замуж. О, для нее у меня наготове множество честолюбивых замыслов, почти таких же, как и для вас, – проговорила она, чуть уловимо зардевшись. – Жюли никто не знает. Это характер, который еще не раскрылся; но я-то ее знаю. Вот теперь, по-моему, я сказала все, что собиралась; да, еще одно, это тоже немаловажно. Не оставьте Оливье своим попечением. Сердце у него прекрасное, лишь бы он не тратил его попусту и сберег для истинно значительных чувств. Вот мое девичье завещание, – прибавила она достаточно громко, чтобы господин де Ньевр мог ее слышать. И она подозвала его к нам.

Через несколько дней отпраздновали свадьбу. Это было в конце зимы, в суровые холода. Ощущение поистине физической боли еще и сейчас примешивается нелепой и мучительной добавкою к смутному воспоминанию о горе, которое я испытывал. Я сопровождал Жюли и под руку провел ее через всю длинную церковь, заполненную зеваками, по несносному провинциальному обычаю. Жюли была бледна как смерть, дрожала от холода и от волнения. В то мгновение, когда прозвучало «да», которого нельзя взять назад и которое решило участь Мадлен и мою, подавленное всхлипывание вывело меня из тупого оцепенения, сковавшего мне тело и душу. Жюли рыдала, спрятав лицо в платок. Вечером она была еще печальнее, если это возможно, но делала нечеловеческие усилия, чтобы не выдать волнения перед сестрой.

Какой странной девочкой была она в ту пору: темноволосая, хрупкая, впечатлительная, с непроницаемым видом юного сфинкса; взгляд ее подчас вопрошал, но никогда не давал ответа, глаза как бы вбирали все, на что смотрели. Кажется, ни у кого не видел я глаз, которые были бы так хороши и так мало влекли; они поражали больше всего в наружности этого миниатюрного существа, замкнутого, болезненного и гордого. Огромные, широко раскрытые, с длинными ресницами, сквозь густую тень которых не пробивалось ни искорки блеска, подернутые темной синевой того непередаваемого оттенка, какого бывает летнее ночное небо, эти загадочные глаза глядели, не излучая света, и впитывали все сиянье жизни, никогда не выплескивая его наружу.

– Как бы мы не огорчили Мадлен, – говорила она мне с тревогой, в которой сквозила пугавшая меня проницательность.

И она принималась яростно тереть себе щеки и пеняла мне за то, что из-за меня поддалась приступу слабости, против которой восставал ее стойкий от природы характер:

– И вы тоже виноваты, что я плачу. Взгляните на Оливье, как хорошо он держится.

Я сравнивал невинное горе Жюли с моим горем, болезненно завидовал ее праву не скрывать слез и не находил ни слова ей в утешение.

Горе Жюли и мое собственное, долгий обряд, старая церковь, где толпы равнодушных зрителей веселым шушуканьем бередили мою боль; дом д'Орселей, преобразившийся, разубранный, украшенный цветами в честь этого неповторимого торжества, пышные туалеты, непривычная нарядность, избыток света и запахов, которые томили меня чуть не до обморока, мучительные ощущения, горькое воспоминание о которых осталось надолго, словно незаживающий след укуса, словом, бессвязица дурного сна – вот все, что вспоминается мне сейчас об этом дне, когда произошло одно из самых несомненных несчастий моей жизни. Единственная фигура выступает отчетливо на фоне этой словно выдуманной мною картины и выражает ее суть: призрак Мадлен, тоже немного странный со своим букетом, флердоранжем, фатою и белым платьем. Да и то иной раз мне мерещится – настолько удивительная бесплотность этого видения противоречит грубой вещественности всего окружающего, – что оно – образ моей собственной юности, девственной, подернутой дымкою и навсегда ушедшей.

Единственный из всех, я не решился поцеловать госпожу де Ньевр по возвращении из церкви. Может быть, она это заметила? Может быть, почувствовала досаду, а может быть, просто-напросто поддалась куда более естественному порыву дружбы, самые искренние ручательства которой ей было угодно дать мне за несколько дней перед тем? Не знаю; во всяком случае, в какой-то момент ко мне подошел господин д'Орсель, взял под руку и подвел к Мадлен; я был ни жив ни мертв. Она стояла рядом с мужем, посреди гостиной, неузнаваемая в своем ослепительном наряде.

– Госпожа де Ньевр… – проговорил я.

Она улыбнулась, услышав это новое для нее обращение, и – да простит мне память о той, чье сердце было безупречно и чуждо обмана и предательства, – улыбка ее, хоть сама она того не ведала, была столь многозначительно жестокой, что окончательно сразила меня. Она сделала движение, как бы желая приблизить ко мне лицо. Не знаю, что я сказал ей, что она ответила. Я увидел совсем близко глаза ее, страшные своей нежностью, затем все исчезло.

Когда я очнулся среди разряженных мужчин и женщин, глядевших на меня со снисходительным любопытством, от которого мне хотелось умереть, я почувствовал, что кто-то поддерживает меня, бесцеремонно обхватив поперек, я повернул голову – то был Оливье.

– Что за публичное представление, ты сошел с ума! – проговорил он настолько тихо, что расслышать мог я один, но с выразительностью, наполнившей меня ужасом.

Несколько мгновений я не двигался, так яростно сжал он меня, потом мы вместе пошли к выходу. У самой двери я высвободился.