Кнут Гамсун - Женщины у колодца

— Ого! Пополнение ничего не значит. Надо начинать начала, мой дорогой друг.

Адвокат не имел охоты вступать с ним в пререкания, в его глазах доктор был слишком ничтожен. Но ему хотелось от него отвязаться. Поэтому он заговаривал с каждым встречным, рассчитывая, что доктор наконец уйдёт. Увидев парикмахера Гольте, он остановил его и спросил, когда к нему можно будет придти постричься, чтобы народу было немного и не пришлось бы долго ждать?

— Вы могли бы позвать его к себе, — заметил доктор.

— Мы, демократы, не так важны, — отвечал Фредериксен.

Они встретили столяра Маттиса. Адвокат остановил его и немного поговорил с ним. Маттис пошёл дальше.

— Добряк Маттис тоже имеет в своём доме тёмноглазое потомство, — сказал доктор. — Не думаю, чтобы это очень обрадовало его.

Немного погодя доктор вдруг заговорил о запросе, внесённом в стортинг, и похвалил депутата. Он, конечно, был доволен, что консул был унижен, и поэтому выказал Фредериксену своё благоволение.

— Разумеется, — сказал он, — многое делается в стортинге, чего мы, стоявшие поодаль, не можем даже подозревать. Какую работу вам приходится исполнять! Это хорошо, что вы заговорили, наконец, об отношениях между матросами и кораблевладельцами. Пролейте, наконец, свет на всё это дело, Почему, чёрт возьми, так богатеют кораблевладельцы? Невежественные и необразованные люди, они учились только стоять за прилавком, но они курят сигары в золотой обложке, пьют старую мадеру, а жёны их и дочери носят брильянтовые кольца... Ай, вон там идёт почтмейстер! Вы меня извините, но я улизну. Он ведь снова начнёт распространяться о множественных существованиях. Можете вы себе представить что-нибудь ужаснее этого человека? Уж одно то, что его жизнь сознательно и непрерывно направлена только к добру! Ха-ха! Он говорит о потомстве и радуется на своих детей. Нет, я скроюсь от него... Добрый вечер, господин почтмейстер! Вы вероятно опять ищете Бога? Мы только что о вас говорили.

— Благодарю за всё то хорошее, что вы говорили обо мне, — сказал почтмейстер.

— А если говорилось также что-нибудь дурное?

— Во всяком случае, вы в этом не участвовали... Да, я думаю, если вы будете говорить хорошее о всех людях, то и себе принесёте этим добро.

Доктор сначала хотел уйти и не вступать в разговор с почтмейстером, но кроткий отпор, данный ему почтмейстером, заставил его остаться. Язвительно улыбаясь, он сказал ему:

— Вы, господин почтмейстер, совсем не годитесь для этого мира. Вы верите в добро и говорите: «Чему же надо верить?». А этот мир требует логики и реальности, ему не нужна пассивная чувствительность.

В такого рода спорах почтмейстер имел то преимущество, что он оставался в пределах знакомой ему области и потому всегда готов был защищать свою точку зрения, выказывая порой большую находчивость в своих ответах. Так и теперь спор возник по поводу взаимного значения науки и метафизики.

— Что хочет этот мир — я не знаю, — сказал почтмейстер, — и дело не в том, что он хочет, а что он должен хотеть. С логикой далеко не уедешь, и, может быть, миру нужно ещё кое-что, кроме логики.

— С нею можно уйти далеко в науке, — возразил доктор.

— Вы думаете?

— Конечно. Науке не нужна метафизика, не нужно суеверие. В этом заключается её логика.

Почтмейстер покачал головой.

— Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!

— Вы не были в высшей народной школе? — спросил его доктор.

— Нет, я не учился, как вы, в высшей школе, — ответил почтмейстер.

Доктор увидел в этих словах язвительный намёк и грубо возразил:

— Очень жаль. Это бы вам не повредило. Может быть, тогда вы не сидели бы здесь, в этом прекрасном городе, как почтмейстер!

— Вы полагаете, что это слишком ничтожно?

— А вы сами как думаете?

— Я доволен. Некоторые, конечно, не могут отказаться от желания повеличаться, даже если это им не нужно вовсе. Но такой недостаток существует у многих.

— Мы говорили о науке, — заметил ему доктор, но почтмейстер прервал его:

— Нет, извините меня! Я ведь не человек науки, как вы. Я не могу обсуждать научные вопросы.

— И это ошибка с вашей стороны. Научные истины либо понятны сами собой, либо их можно доказать логически. Но к метафизике это неприменимо.

— Но, господин доктор, я не говорю, что метафизика — наука, и не думаю этого. Она как раз представляет противоположность науке.

— Тогда это не более, как пустая болтовня. Если б не было у нас науки, то что было бы у нас? Моисей и пророки? Так слушайте их!

— Метафизика начинается там, где прекращается наука.

— Наука никогда не прекращается. Она порой идёт ощупью, не всегда находит верный путь, но всегда стремится всё дальше и дальше вперёд.

— Да, так говорят! — возразил почтмейстер. — Но я неправильно выразился. Я хотел сказать, что метафизика вступает в свои права там, куда наука не вполне достигает, в таких немногих пунктах и подробностях, в отдельных мелочах, куда наука не проникает до самой верхушки, и, хотя бы только на расстоянии одного волоска, не достигает её...

— Да вы смеётесь! — воскликнул доктор. — Вы хотите разрешить загадку жизни при помощи своей теории множественных земных существований. Вы оттуда заимствуете свет на своём жизненном пути.

— Чему же надо верить! — возразил почтмейстер. — Иногда это бывает лишь слабый свет, подобно звёздам, которые светят ночью. Конечно, это не яркий солнечный свет, но это всё-таки свет звёзд и кое-что можно при этом различить.

— Не лучше ли, однако, пользоваться светом науки там, где он достигает?

— Да, и я им пользуюсь. Но там, где он прекращается, я должен обходиться без него. И наука остаётся позади меня. Может быть, на расстоянии только одного волоска, и она лишь смотрит, куда я иду.

— Ну, извините меня! — воскликнул доктор. — У науки есть другое дело и нечего ей смотреть вам вслед. Наука поступает разумно, не делая этого. Она должна иметь твердую почву под своими ногами.

Спор продолжался в таком же роде, но когда почтмейстер сказал, что для нашей духовной жизни математика совершенно безразлична, то доктор поднял обе руки, точно хотел зажать ими уши. И зачем это он вступил в этот бесполезный и скучный спор, который только утомил его! Он готов был закричать с отчаяния и бежать, но всё-таки сдержался и, сняв шляпу, сказал:

— Благодарю, с меня довольно! Я должен, со своей жалкой наукой, посетить ещё нескольких больных.

И с этими словами он завернул в боковую улицу.

Почтмейстер тоже хотел уйти, но адвокат удержал его. Они как раз проходили мимо конторы Ионсена и адвокату хотелось, чтобы около него находился кто-нибудь, с кем бы он мог в это время разговаривать. И он нарочно говорил очень громко, проходя мимо окон консульства. Но он преследовал при этом известную цель и, конечно, не имел в виду продолжительную беседу с почтмейстером на отвлечённые темы. Когда они миновали дом Ионсена, то Фредериксен сказал: