Кнут Гамсун - Роза

— Так что уж я на тебя рассчитываю, Свен-Сторож, что ты отведёшь своё новое судно в Берген и доставишь обратно в целости и сохранности! — произносит торжественно Хартвигсен.

Свен-Сторож отвечает:

— Уж мы постараемся. За нами дело не станет.

Хартвигсен продолжает:

— Так же я и на Уле-Мужика рассчитываю, насчёт «Фунтуса». Правда, у него будет дамский пол на борту. Ну, да не такой я ретроград, чтоб ему это ставить в строку.

Тут из конторы выходит Мак. Он кивает нам, и мы со Свеном-Сторожем снимаем шапки и кланяемся.

— Счастливо вам, — бросает Хартвигсен с выделанной небрежностью, чтобы нам показать, что у него с Маком не те отношения, что у нас.

Скоро во дворе появляется Эллен. Она, разумеется, видела, как Мак вышел из конторы, она дожидалась условного часа.

Хартвигсен и Свен-Сторож переглядываются. Но Хартвигсен человек влиятельный, он сам у себя застраховал суда, ему во всё надо вникнуть, всюду вставить своё слово.

— Небось опять в тёплую ванну полезет, — говорит он. — Словом, сладу с ним нет, с моим компаньоном.

— Угу! — отвечает Свен-Сторож, не вынимая изо рта трубки.

— А знаешь, что я тебе скажу, Свен-Сторож, ты бы приглядел за женой-то, чтоб пореже его растирала.

— Чего? А-а, ну это уж как её воля, — говорит Свен-Сторож и выбивает трубку.

— Ну-ну, так-так, — говорит Хартвигсен, и ему, кажется, жаль своего шкипера. — Она ведь за ребёнком не смотрит. Ну-ну, а может, это у ней такая любовь к ближнему, мало ли.

Но мне Хартвигсен сказал, когда мы шли уже вдвоём к его дому:

— Надо мне прижучить моего компаньона. Если не я, так кто? Тащит их к себе в ванну, двух сразу, и зря это вы думаете, что они очень-то стараются, его растирают. Нет, он прямо ошалел, просто-таки кидается на них. Нет, чтоб я про это больше не слышал!

Давно не видал я Розы, и я обрадовался, найдя её свежей и бодрой. Как уже повелось, Хартвигсен и на сей раз то и дело оставлял нас наедине, всё отлучался куда-то, но Роза разговаривала веселей и спокойней.

— Да, благодарю вас, грех жаловаться, — сказала она. — А как вам живётся в Сирилунне? Давно я там не была. Как поживает Эдварда?

— Лучшей хозяйки и пожелать нельзя. И такие милые детки.

— Удивительно, как выросли вы за лето, — сказала она.

И мне так весело от этих её слов, я так горд, я чувствую, что краснею, и я смотрю в окно.

— А ведь эти два самца глаз не спускают друг с друга, — говорю я, чтобы что-то сказать.

— Голуби? Так они ещё не на голубятне?

— Хартвигсен их кормит Эти забияки ненавидят друг друга, волчками вертятся.

Роза подошла к окну и тоже выглянула, она подошла к самому окну и стояла совсем рядом со мною. От неё веяло милой женственностью, она приподнялась на цыпочках и выглянула, чтобы разглядеть тот угол двора, она оперлась о подоконник, и рука у неё была большая, красивая рука Мне показалось, что она не всё время смотрела в окно, взгляд её скользнул по моему затылку и шее, я чувствовал на себе её дыхание. Ах, мне, верно, следовало бы отодвинуться, уступить ей место, но мне так не хотелось отодвигаться!

— Это они от ревности, — сказал я про голубей. Что же я ещё говорил? Возможно, я больше ничего и не сказал, но потом в висках у меня стучало, будто я говорил долго-долго.

Роза распрямилась, оттолкнулась от подоконника, словно лодку оттолкнула от берега, она посмотрела мне в лицо таким долгим, таким удивительным взглядом, верно, голос у меня дрожал и я себя выдал.

— Да, ревность — хорошая вещь, — проговорила она едва слышно, — она, верно, неразлучна с любовью, кто знает?

— Да, пожалуй.

— Но любовь не может питаться ревностью, то есть долго не может питаться.

При этих её словах сердце у меня заходится от восторга: ревность свела её с мужем под этой кровлей, но теперь уж она не любит его. Она увидела меня сегодня в новом свете, я вырос и возмужал, ей не было неприятно смотреть на мой затылок и шею, она дохнула на мои волосы.

И я бормочу:

— Я хочу просто... Вы сегодня такая необыкновенная. Господи, я таких никогда не видел, вы единственная, кто... нет, я считаю, что вы самая красивая женщина в мире. Да. Я просто хочу вас поблагодарить...

— Да что это с вами? — говорит она и терпеливо улыбается. Но лицо её заливается краской. — Не влюбились же вы в меня? Нет, какое! Вы ведь так ещё молоды. Но чего вы хотите?

Я вскочил и далеко вперёд выбросил руку, я не смел сдвинуться с места. Но вот я расслышал её последний вопрос, короткий и резкий, и снова упал на стул.

— Да сидите же, сидите! — слышу я её голос.

Она всё поглядывает на меня и думает, кажется, о том, как бы меня успокоить. Она испугалась, я тоже хочу её успокоить, я сворачиваю разговор на свою сестру, Роза сегодня мне как сестра, так приятно быть рядом с сестрою. Тут я несколько присочинил, у меня не было взрослой сестры, только маленькая. Да Роза мне, верно, и не поверила, она была старше меня и видела меня насквозь.

— Я хочу поблагодарить вас за то, что вы мне позволили у вас бывать, — говорю я.

Она уже успокоилась, снова улыбается и отвечает:

— Вы так далеко от своих!

Она подходит ко мне, разглядывает меня, склонив голову набок, и говорит:

— Да что это вы? Приходите к нам, милый, ну, конечно, хоть каждый день приходите. Не хотите ли поиграть? Нет? Но тогда вам, может быть, лучше уйти.

— Уйти?

— Ну да, ступайте домой, ложитесь в постель и успокойтесь. Так будет лучше. Не правда ли?

Я хватаю её руку и крепко, горячо целую.

— Не делайте же нас несчастными! — слышу я её голос. Я снова на стуле, у двери шаги, это возвращается Хартвигсен.

— Не хотите ли поиграть? — спрашивает он.

— Нет, поздно уже. Нет, благодарю вас, уже ночь на дворе.

— Но завтра снова будет день! — говорит Роза. Она была такая милая, чудная, они вместе с Хартвигсеном проводили меня и пожали мне руку.

Хартвигсен против обыкновения выказал себя заботливым мужем, он сказал:

— Это тебе не лето, Роза, накинь-ка ты шаль.

— Мне не холодно, — отвечает Роза.

— У тебя, может, и нет шали? — продолжает Хартвигсен. — Так взяла бы в лавке, на счёт Хартвича, а? — И при этом он смотрит на меня и хохочет.

По дороге домой я всё останавливался и оглядывался. Я находил некоторое утешение в том, что Розе, быть может, взгрустнулось, когда я ушёл.

Я пришёл в Сирилунн. Мак, в ночной рубашке, высунувшись из окна второго этажа, разговаривает со стоящим во дворе Уле-Мужиком. Мак, значит, вовсе не отправился спать, он свеж и бодр после ванны, и голова его занята делом.

— Ты, стало быть, нынче в ночь и отправишься, — говорит он Уле-Мужику. — Да, и знаешь ли что? Как вернёшься из плавания, отведи «Фунтус» на ту сторону, за маяк. Зимой он не пойдёт на Лофотены, пусть там на приколе и стоит до весны.